Звезда надежды
Шрифт:
Авангарды союзнических армий уже придвинулись к Парижу. Первая резервная артиллерийская бригада все еще оставалась на месте, но веселая и жизнерадостная атмосфера успешного наступления, царившая в войске, захватила и ее.
Ученья проводились по батареям, взводам, капральствам. С утра в лагере слышались команды:
— Орудие! С банником! С картузом! С пальником! Прибить заряд! Наводи, вставь трубку! Орудие! Пали!
Наконец пришел приказ: выступать. Приятно было смотреть, как все горело в руках бомбардиров и фурлейтов, как лихо подводили ездовые лошадей в упряжки,
Поход, поход!.. В душе Рылеева пели серебряные трубы.
Что ни говори, а движущаяся на марше конная артиллерийская рота — внушительное зрелище. Высокие сильные лошади, блестящая тяжелая медь орудий, величавая таинственность закрытых снарядных ящиков, в которых до времени заперт всесокрушающий огонь.
Рылеев ощущал себя частицей этого могучего и гордого организма. Он ехал рядом с Мейендорфом и с нетерпением оглядывался по сторонам.
— Как вы полагаете, — спросил он взводного, — с какой стороны может появиться противник?
— С любой, — ответил Мейендорф. — Тут везде бродят отбившиеся после недавних сражений от главных сил французские отряды.
Вокруг стояла тишина. Зеленеющие весенние поля и сады, тихие деревушки дышали миром и покоем.
На второй день с утра стали слышны далекие пушечные выстрелы.
— Что за сражение? — взволнованно спросил Рылеев Мейендорфа. — Кто там дерется?
Мейендорф пожал плечами и спокойно проговорил:
— Откуда мне знать? Фронтовой офицер знает только свой взвод, а что за дело, в котором ему предстоит помериться с врагом, он узнаёт лишь, когда столкнется с ним нос к носу или когда в него полетят ядра и картечь.
Прискакал адъютант от бригадного генерала с приказом батарее остановиться и приготовиться к бою.
Несмотря на ясно слышимую канонаду, казалось просто невозможным, что здесь, на этих мирных полях, может разгореться сражение. Все было похоже на ученье. Но, наверное, потому и заняла батарея боевое построение четко и без суеты.
На горизонте показался небольшой отряд французской кавалерии.
По орудийным расчетам прокатились эхом быстрые команды.
— Орудие!
— С пальником!
— У зарядного ящика!
— По команде с картузом!
На всадниках уже можно было различить зеленые с красным мундиры и драгунские хвостатые каски.
— Заряжай! Заряжай! Заряжай! — раздались быстрые команды.
Драгуны скакали прямо к батарее, видимо не ожидая встретить тут противника и поэтому не замечая ее. Но вот они увидели русских, остановились и после краткого совещания повернули вдоль дороги.
— Уходят! — воскликнул Рылеев, вскочил на коня и дал шпоры. Конь рванулся и понес. Рылеев выдернул из ножен саблю.
— Прапорщик, назад! — крикнул Сухозанет таким громким голосом, которого Рылеев никогда не слышал у него.
Рылеев натянул повод, но лошадь по инерции еще продолжала скакать. Драгуны уходили. Несколько
Французские драгуны скрылись за горизонтом.
Рылеев вернулся к батарее.
— Мы, прапорщик, артиллеристы, а не гусары, — сердито сказал Сухозанет. — Наше дело стрелять из пушек, а не скакать, размахивая саблей. — Но, окончив разнос, улыбнулся. — Поздравляю с боевым крещением: первый раз под пулями. В жизни офицера минута незабываемая. А эполет сохраните, внукам будете показывать.
Рылеев схватился за плечо: правый эполет был прострелен.
Перед вечером к батарее вышел еще один французский кавалерийский отряд, но после нескольких залпов ушел, не предпринимая атаки.
А еще час спустя пришла эстафета о капитуляции Парижа и приказ возвращаться на прежнюю стоянку.
Затем последовали известия об отречении Наполеона, о ссылке его на остров Эльбу и возвращении на французский престол Людовика XVIII.
Русской армии было приказано возвращаться в Россию.
Начался обратный путь войск. Теперь уже оставалось одно занятие — знакомиться с достопримечательностями и по возможности развлекаться.
Проезжая знаменитый водопад на Рейне возле Шафхаузена, Рылеев счел необходимым посетить его. На берегу он увидел живописца, рисующего величественный вид. Живописец оказался русским, звали его Сильвестр Щедрин.
Они разговорились.
— Завидую вам, живописцам, — сказал Рылеев, — вы можете изобразить все это величие и красоту.
На что художник возразил:
— А мне порой думается, что кисть не в силах передать чувства и движения души, которые вызывает созерцание подобного пейзажа. Поэзия, слово в этом счастливее.
На первой же стоянке Рылеев попытался описать виденное на Рейне.
«Утро было прекрасное. Солнце светило во всем своем величестве. Силу падения воды невозможно ни с чем сравнить! Пенящиеся волны с порывом рвутся между скал и, низвергаясь с крутизны утеса, дробятся, образуя над поверхностию воды густое и блестящее облако ныли, соединяются, делятся вновь, вновь совокупляются и воспринимают дальнейшее свое течение. Шум и рев волн, с необычайною силою ударяющихся о кремнистые скалы, оглушает и изумляет зрителя…»
3
Рота находилась в пути уже третью неделю. Ночевали в палатках или у костра. Люди устали, требовалось кое-что починить из снаряжения и амуниции, больным отлежаться. Бригадный генерал обещал остановку недели на две, на три, как только будет к тому возможность. Наконец в маленьком, похожем на десятки пройденных немецких городков Альткирхе и окрестных деревнях квартирьеры нашли место для размещения нескольких рот.
Рылеев получил билет на постой в одной из окраинных улиц. Он увидел довольно большой каменный дом с зелеными запертыми ставнями. Рылеев поднялся на крыльцо, громко постучал железным кольцом, прибитым к двери. Дверь не открывали.