Звезда перед рассветом
Шрифт:
Люша не обратила на ее слова никакого внимания и вихрем ворвалась в детскую. Услышав, а скорее почувствовав ее шаги, Груня попыталась запихать в вырез кофты огромную грудь с длинным коричневым соском и свободной рукой изобразила «козу» Варечке, которая лежала у нее на коленях и готовилась протестующе запищать.
Не останавливаясь, Люша со всей силы стукнула Груню полураскрытым кулаком по мощному загривку. Удар отозвался эхом, как от лошадиного крупа. Варечка сердито кхекнула и потянулась ручонками к явно ускользающему источнику вкусной еды.
– Прекрати, дура,
Груня с виду не выказала никаких чувств.
– Сама дура, – прогудела она. – Что там в твоих фитюльках молока-то? Девка вон какая крупненькая, ей, чтобы расти, все время жрать надо.
– Все время жрать надо корове на лугу, вроде вот тебя! – парировала Люша. – А Варька – человеческий детеныш! Ты про Степку-то услыхала?
– Услыхать-то я ничего не могу, а по роже твоей прочла, – Груня поудобнее разложила Варечку на своих широких, обтянутых коричневой юбкой коленях и принялась двумя пальцами массировать ей животик.
– Пердунчики ее мучают! – объяснила она Люше. – Надо, как покушала, по солнышку тереть…
Варечка прекратила кхекать и довольно заворковала.
Люша стояла посреди комнаты, расставив ноги и опустив руки, в одной из которых крепко держала открытку на стандартном бланке Красного Креста.
Потом поднесла открытку к глазам и, набычась упрямо, прочла вслух:
«Любезна Люба Николавна!
Как я теперь есть ваенопленый у австриакоф,
прашу милости прислать ходь полфунта табаку
а то мочи нет курить хотца. Прочае все впорядке
неранен не волнуся за миня. Поцалуй за миня сына Агафона
а Агрипину ты и так не обидиш. Всем в синих ключах паклон.
Писать магу шест рас в месец таков закон скоро увидемся
Преданый вам Степка
Адрис для посылки Бат. П, рота 11, № 1018. Австрия, город Дебрецен (Debrecen) для военнопленного ряд. Егоров Степан»
Груня смотрела равнодушными серыми глазами, как двигаются Люшины губы, и механически массировала брюшко уже сомлевшей после еды Варечки.
– Будешь табак посылать?! – рявкнула Люша.
– Тебя же просят.
– А ты?
– Я тоже посылала.
– Что? Куда?
– Тебе список дать?
– Какой список? Давай!
Груня аккуратно положила Варечку в кроватку (передвигалась она для своих размеров и конституции удивительно плавно), и ушла в свою комнату, смежную с детской. Там на полу, каждый в своем углу, сидели Агафон и Владимир. Агафон расставлял в ряд раскрашенных солдатиков, а Владимир смотрел, как в оконном проеме спускается на паутинке крошечный паук. Груня легко подняла крышку большого, окованного
Принесла их в детскую, послюнила указательный палец, прищурившись, перелистала бумаги, выбрала нужный листок и протянула его Люше.
«… двадцать четыре кисета с трубками
табаку «Элоиз» три фунта
ложек двенадцать
пряники сахарные и пряники мятные пять фунтов
портянки тридцать
мыло хвойное и мыло дегтярное от вошей
домашней работы бумазейные рубашки числом двенадцать
куртки на вате три
….
Итого – два пуда, три с четвертью фунта…»
Писано Груниной рукой, печатными четкими буквами (научить Груню скорописи Люше так и не удалось, но зато она почти не делала ошибок, с первого раза и навсегда запоминая как пишется то или иное слово).
– Грунька, что это? – не скрывая растерянности, спросила Люша.
– Я нашим деревенским посылала – братам своим, соседу с сыном… Не бойся, деньги не твои, мои.
– При чем тут деньги?! – возмущенно фыркнула Люша. – Сказала бы, что нужно, я могла бы больше послать.
– Зачем тебе? Вы испокон – черемошинские баре, им и шлете на войну барахлишко. А я – нашим, торбеевцам шлю. Ну и Степану, что попросит.
– Степану?! – ухватилась Люша. – Ты знала о нем?
– Само собой, как иначе послать? – ухмыльнулась Груня. – Вот, – она потрясла тоненькой пачкой писем. – Евонные писульки ко мне. В Торбеевку.
– И ты молчала?!! Я за Степкой испереживалась вся, думала, его как Аркашу убили, и могилки не осталось, а ты… Полено с глазами! Сволочь поганая!
Люша кинулась на Груню с кулаками. Агриппина закрылась толстым локтем, об который, как волны об утес, разбивались удары и гнев хозяйки.
– Не трожь мамку! – из соседней комнаты с рычанием вылетел Агафон и как собачонка, руками и зубами вцепился в подол Люшиного платья.
– Идиот! – заорала Люша, отшвыривая мальчишку с такой силой, что он стукнулся об стену в проеме между окнами. – Твоя мамка – сволочь последняя, собака на сене! Она письма солдатские и от меня, и от тебя спрятала, а тебе он отец, а я с ним уже дружилась, когда Грунька, как ты теперь, еще козюльки из носа выковыривала и жрала!
– Люша, Люша! А у меня разве папка есть? – ошеломленный неожиданным оборотом дела Агафон поднялся на четвереньки.
– Есть, конечно, небось к Груньке святой дух не прилетал! Он нынче в плену сидит, табаку просит…
– Володька! – Агафон торжествующе взвыл, высоко подпрыгнул и прямо как был, на четвереньках, шустро побежал в направлении соседней комнаты, на пороге которой застыл приглядывающийся к происходящему Владимир. – Володька, у меня теперь тоже папка есть, как у тебя! И папка, и мамка! А у тебя мамка колдунья горбатая была, и ее деревенские убили, чтоб она порчу не наводила! А папка у тебя – придурок, а у меня – солдат! Он в плену сидит!
– Как это – в плену? – уточнил Владимир.
Агафон на мгновение задумался, а потом нашелся: