Звезда перед рассветом
Шрифт:
– Как король – на троне! Вот так и сидит!
Владимир кивнул, соглашаясь, и, шаркая ногами, ушел. В груниной комнате он залез на сундук, обхватил колени руками и стал обдумывать вновь открывшиеся обстоятельства. Подтвержденное Люшей наличие у Агафона отца-короля, сидящего в плену как на троне, в корне меняло соотношение сложившихся в усадьбе сил. По этому поводу следовало что-то предпринять.
– Грунька, дай прочесть! – Люша протянула руку к Степкиным письмам и тут же получила по этой руке ребром Груниной ладони, размерами и твердостью похожей на саперную лопату.
– Дура,
– А ты не замай! Не тебе писано!
– Грунька, что значит в его открытке «скоро увидимся»? Как это может быть? Война ж не вот кончится…
– А сбежит он, – спокойно сказала Груня. – Не тот зверь Степка, чтоб в клетке на чужбине сидеть. Жилы сорвет, а сбежит непременно…
Владимира Люша нашла после долгих поисков, под вечер, в старом амбаре. Он сидел на кипе почерневшего сена, поджав под себя ноги, раскачивался и негромко, размеренно причитал:
– Ах, нихони вы мои, нихони! Что же нам делать-то теперь? Нихони мои…
На колене мальчика большая светло-серая мышь деловито и тщательно мыла хвост, пропуская его перед собой передними лапками. По углам колебалась от сквозняков мохнатая, дышащая, живая паутина.
На гвозде, торчащем из стены, висела керосиновая лампа. Рядом на растрескавшемся чурбачке сидела Оля и вышивала по канве, шевеля губами и морща лоб от сложности рисунка.
– Что ты здесь делаешь? – спросила Люба у Оли.
– Меня Кашпарек послал, – объяснила девушка. – За Владимиром присмотреть, как бы с ним дурного не вышло. Он ведь, когда такой, может и сотворить чего, и сигануть куда… Небось, Агафон его опять разобидел?
– Нет, это не Агафон, – мотнула головой Люша. – Моя вина. А кто такие эти нихони? Ты знаешь?
– Кто они у него – того никто знать не может, ведь нам-то их все одно не увидать-не услыхать. А откуда взялись – могу сказать, мне Атя объяснила.
– Скажи.
– Дед Корней им сказку рассказывал про болотные огоньки. И там было: коли подуть на них они гаснут. Володя услышал: нихони гаснут. Понимаете?
– Понимаю.
– У него еще «бугагашеньки» есть. Про них вообще никто ничего не знает, только Капочка говорит, что они в пруду живут.
– Ты можешь идти, Оля, я тут с ним побуду.
– Я бы лучше с вами посидела, – улыбнулась Оля. – Мне тут спокойнее, дома-то меня Атька гоняет…
– Что за дело?! – Люша подняла бровь.
– Ну… ее раздражает во мне все. Рукоделие мое, то, что я не прыгаю все время, как раскидай на резинке… собак боюсь… услужить всем хочу… ем мало… – перечисляла Оля, вспоминая. – Она говорит: уйди, Оля, или я так сяду, чтоб тебя не видать… у меня от тебя внутри душевное молоко киснет…
– Вот мерзавка! – невольно усмехнулась Люша. – Да ведь ты же такое умеешь, что ей и во сне не приснится…
– Да, когда мы с Кашпареком в усадьбе номера показываем, или на катке, или я на рояле играю, она всегда рядом и даже плачет иногда. Я спрашиваю: отчего ты плачешь? А она мне: от злости!
– Ладно, не расстраивайся, Оля, переделать Атьку нельзя, конечно, но я ее от тебя отселю.
– Атя говорит, что ей моя комната нравится – светло, чисто всегда (я за двоих убираюсь, и постели перетряхиваю каждый день), пахнет хорошо. Если б там еще меня не было…
– Обойдется злыдня! Будет жить около бильярдной, окном в кусты, и с крошками под подушкой!
– Благодарствую вам, Любовь Николаевна!
– Не за что… Владимир, вынь паука из уха (он там, кажется, уже паутину начал плести) и слушай меня: сейчас я тебе расскажу, что такое на самом деле «в плену сидит» и что я с Агафоновым отцом делала, когда мы с ним оба детьми были…
Оля склонилась над пяльцами. Красноватого огонька лампы как раз хватало, чтобы осветить троих и кусок стены с лохматой паклей в щелях. В темноте по углам виднелось что-то бесформенное и громоздкое. Там как будто переминались большие неуклюжие фигуры без лиц – притихнув, тоже слушали Люшу.
– Настя, ты не знаешь, куда делась Любовь Николаевна? Я ее с обеда не видел. А сейчас уж ночь почти. Уехала куда? Ушла? Никому не сказалась?
– Кто за ней уследит? – пожала плечами Настя. – Днем наверху с Грунькой собачилась. Орали обе так, что посуда в шкафу звякала. Кажись, даже подрались немного… Ну, Грунька победила ее, конечно…
Александр невольно поморщился, сунул большой палец за отворот жилета и сдержал готовую сорваться с губ реплику. Хозяйка усадьбы, устраивающая потасовки с нянькой своих детей на глазах и на слуху у всех в доме! Как это нелепо и даже непристойно! И главное, что раздражает, бесит до морозного покалывания в кончиках пальцев: он ничего, совершенно ничего не может с этим поделать…
– Потом Владимира кликала, спрашивала о нем у всех, – вспоминая, продолжала Настя. – Кажись, у него опять заскок случился… Нашла наверное, раз прекратила метаться, иначе никому в доме покоя не было бы, пока ее племянничка не сыскали… После уж не знаю, но вот Груньку с Феклушей я только что на кухне у Лукерьи видала. Кто ж у Варвары-то?
Александр поднялся наверх, сразу же увидел тонкую и жидкую лужицу света возле двери в детскую и услышал Люшин голос.
Осторожно заглянул. Синяя лампадка и белый ночник в форме китайской пагоды рисовали на стене тонкий, как будто светящийся профиль, падали вниз отросшие неубранные кудри.
Я над этой колыбельюНаклонилась черной елью,– тихо пела Люша, тщательно проговаривая слова.
–
В доме было тепло, но Александра невольно бросило в дрожь. Черная ель над колыбелью… Какой ужасный образ… Хорошо, что там, в колыбели, не его дочь… Дочь сокола?