Звезда перед рассветом
Шрифт:
Оля боялась грома и молний, во время грозы закрывала все окна и сидела на кровати, зажмурившись и закрыв уши руками.
Шагов Кашпарека она не слышала, да он и вообще ходил почти бесшумно.
Он взял ее за запястья, отвел ее руки от головы и тут же шагнул назад.
Оля вздрогнула и снизу вверх взглянула на него. Он молчал, глядел темными непроницаемыми глазами, в которых отражающийся свет лампы вздрагивал с каждым ударом грома.
– Мне страшно, – сказала Оля.
– И мне, – чуть кивнул Кашпарек. – Что ты хочешь?
– Я? – Оля непонимающе распахнула глаза.
– Да, ты. Ты ходишь
– Дверь? Высунутый язык?.. – Оля поставила брови жалобным домиком. – Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ты все понимаешь, – упрямо мотнул головой Кашпарек. – Я слишком часто держал тебя в руках, чтобы обмануться.
Из-за пазухи его выпрыгнула марионетка, заплясала на тряпичном прикроватном коврике, потом сделала неприличный жест.
– Танцуй, баба, танцуй, дед,Может дам, а может, нет,Котик наш сметанку ест,Куры влезли на насест,Коршун поверху летит,На цыпляточек глядит…У Оли на глазах выступили прозрачные слезы.
– Ты всегда меня дразнишь… – прошептала она.
– Я? Тебя? – переспросил Кашпарек своим собственным резким и глуховатым голосом. – Я по ночам вылезаю из кровати, ложусь голым на доски, и нет мне покоя. Иногда думаю: не спать ли мне на гвоздях, как герой какой-то дурацкой книжки?
– Кашпаречек, милый… мне тебя так жалко… Но что же я сделаю?
Жалостливая гримаска сделала ангельски красивое лицо Оли почти приторно-сладостным. Сквозь слезы явственно просвечивало удовольствие.
Кашпарек не смотрел, укладывая за пазуху марионетку.
– Ладно, я сам, – сказал он. – Больше мы с тобой с номерами выступать не станем. Скажи всем, чтоб не приставали. Будут о причинах допытываться, можешь, как знаешь, на меня валить.
– Кашпаречек, но почему же…
– Заткнись уже! – зло оборвал Олю Кашпарек. – Зачем только мы с дедкой тебя тогда подобрали!.. Лучше б другой кто…
Оля прижала ладошки к лицу и отчаянно, с наслаждением зарыдала.
Кашпарек вышел, не оборачиваясь.
Люша видела, как юноша какими-то странными рывками, застывая под струями воды едва ли не на одной ноге, двигался от дома к парку. Брови его были сведены в один мучительный отрезок, темные губы плотно сжаты, и казалось, что кто-то двумя резкими линиями, углем перечеркнул лицо забытого на помостках базарного арлекина. А арлекин вдруг, каким-то немыслимым усилием невесть откуда взявшейся воли ожил и побрел прочь с майдана…
Люша поежилась и плотнее закуталась в плед, отгоняя морок: на мгновение ей и впрямь отчетливо увиделось, что сквозь дождь уходит не хорошо знакомый ей мальчик-акробат Кашпарек, а, бредет, дергаясь и содрогаясь от непривычности самостоятельных двигательных усилий, поглотившая его жизнь жутковатая марионетка.
Александра Кантакузина дождь томил. Казалось, если бы не было его шуршаще-гремящего присутствия, хозяин усадьбы немедля занялся бы какими-то важными, неотложными вещами,
Пробовал работать в конторе, потом в кабинете, слонялся по дому, ни в чем не находя удовлетворения. Из пустого совершенно наорал на лакея, пытался читать газеты, но длинные списки погибших, публиковавшиеся на последних страницах, притягивали взгляд и навевали все более гнусные мысли.
Хотелось пойти куда-нибудь, сесть, твердо и серьезно поговорить с кем-нибудь понимающим о важном, исторически детерминированном и потому логически безупречном. Никого не было. Макс на фронте, да они ведь и не разговаривали с ним последние годы. Дядюшка далеко, однокашники все куда-то подевались. Соседи давно варятся в своем собственном соку, опасаются глубоких мыслей, как раскрытого колодца, думают мелко и сиюминутно. Люба, жена? Что он знает про нее, как про собеседника? Ничего. Да если бы она и могла говорить, так ведь не стала бы. С ним – не стала бы. С конюхом, кухаркой, глухонемой нянькой – всегда пожалуйста. Что и обидно.
В конце концов Александр услышал голоса в бильярдной и пошел на них.
Представившаяся ему картина вызвала почти судорогу в его и без того сильно сжатых челюстях.
На двух обтянутых бархатом стульях расположились Настя и Феклуша. В дождевых сумерках их лица казались старыми и посеревшими. Феклуша низко и сильно выводила запев:
– Все кукует, кукует кукушечка,Долгий век обещает мне, глупая,А того ты не знаешь, кукушечка,Как живется на свете на белом мне…Груня сидела на полу у ног Насти и, чувствуя вибрации широкой спиной, мычала в такт. На ее коленях возилась с обмусоленным сухарем Варечка. Оля со светящимся, промытым слезами лицом стояла на коленях, прислонившись боком к Феклуше, и подпевала несильным, но чистым голоском. Капочка, поднявшись на цыпочки, выкладывала корону из светлых Олиных волос и, слегка фальшивя, тщательно выпевала немудреный мотив:
– Не подняться березке без солнышка,Не цвести без любви красной девице,Так зачем ты кукуешь, кукушечка –Долгий век обещаешь мне, глупая?..Стертые полутьмой лица женщин, девочек и девушек казались одинаковыми в своей почти животной тяге к чему-то неназываемому и потому фактически опасному. В свете единственной свечи вся сцена туманно колыхалась, и в ней как будто бы бездумно голосило одно многоглавое и многоглазое существо.
Александр резко развернулся на каблуках и почти побежал по коридору. Песня прервалась, собравшиеся в комнате проводили хозяина усадьбы задумчивыми взглядами.
– Жалко Александр Василича, – сказала Оля. – Одиноко ему.