Звезда перед рассветом
Шрифт:
Фройляйн Бильгартен, похожая на честную рабочую лошадь, зашла перед сном проверить, все ли в порядке, и заодно – пожелать герру Лиховцеву спокойной ночи. Степка тащился следом за ней, служа на посылках – поменять разбитый поильник, вынести судно, помочь переложить раненного…
Макс быстренько прочел скромно ожидающей фройляйн раннее стихотворение Арсения Троицкого, начинающееся так: «Давно завял мой бедный сад, я больше не вернусь назад, ищу, покинут и распят, где был Господь и светл и свят…» – и многозначительно мигнул Степке за ее спиной.
Степка кивнул
– Ну что, Максимильян Антоныч, что гауптманн-то вам вчерась сказал? – любопытство светилось в глазах Степана. Эти глаза чем-то напоминали Максу маленьких серо-рыжих мышат, шныряющих на излете лета в сметанных стогах.
Если я расскажу все как есть, – подумал он, – Степан скажет: что ж тут судить, ваше благородие, берите скорее ихние марки и меня, и – айда на родину!
Понятие чести в моем понимании для него не существует. Есть только могучий звериный инстинкт «воли» – пока жив и способен двигаться, бежать или даже ползти из любой клетки туда, где свой лес и своя нора. Главный и единственный распорядитель в лесу в целом – Господь Бог, на конкретных полянах есть свои звери-распорядители, установленные опять же естественно-эволюционным порядком, а все прочее – ересь и ерунда. Надуть фрицев в таком контексте – богоугодное и почти святое дело.
– Гауптманн Шнитке меня на предательство склонял, – медленно, принимая решение с каждым словом, произнес Максимилиан. – Я, как офицер, и слуга царю и отечеству, на это пойти не могу. Дал на подумать отсрочки несколько дней и разрешил в саду гулять. Если откажусь – тюрьма.
– Там в одном месте в ограде дыра колючей проволокой замотана, но раздвинуть можно, – быстро сказал Степка, выделив важное для себя и, как и предполагал Максимилиан, ничуть не заинтересовавшись сутью уже отвергнутого предложения гауптманна. – Что ж, ваше благородие, вы, как я вижу, решились, что ли?
– Да.
– И правильно сделали. Если оно не выйдет, так тюрьма-то вас все одно дождется, да и помирать сподручнее всего свободным… Но я думаю, нам теперь свезет, от австрияков утечем и до дому доберемся, не случайно же она нас вместе свела-связала…
Кто это она, которая нас «связала»? – Макс догадался не сразу, а когда понял, подумал с мимолетным изумлением: неужели Люша и вправду спала с этим мужланом, как болтали по округе?!
– Ты имеешь в виду Любовь Николаевну?
– Люшка-то тут причем? – в свою очередь, удивился Степка. – Я про Синеглазку говорю. Мы оба родом из ее владений. И вот, она теперь нас к себе обратно и приведет…
Какая причудливая смесь! – подумал Макс, задумчиво глядя на гайтан на крепкой Степкиной шее. – Ведь он наверняка считает себя православным христианином и одновременно – на полном серьезе – вассалом девки-Синеглазки из волшебного источника. Как странно и как вместе с тем трогательно и закономерно… Вот об этом и надо бы написать…
– Стало быть, слушайте теперь сюда, ваше благородие, – сказал между тем Степка, понижая голос и присаживаясь на корточки у кровати, чтобы его голова оказалась на одном уровне с головой лежащего Максимилиана. –
Глава 25.
В которой читатель узнает подлинную историю любви «пифагорейцев» Мая и Апреля
– Камфара по показаниям и, пожалуй что, все, – сердито сказал врач, провел рукой по глазам, как будто убирал с них паутину, и, шаркая подошвами по дощатому некрашеному полу полевого госпиталя, перешел к следующей койке.
Высокая некрасивая медсестра прикрыла раненного одеялом, и, поймав его взгляд, вопросительно приподняла кружку с водой, стоящую на тумбочке. Раненный еле заметно кивнул, с трудом сделал два хлюпающих глотка и хрипло прошептал:
– Что, сестричка, приговорил меня, видать, дохтур-то? Так? Последний, стало быть, денек Ваньке настал?
– Ничего никому доподлинно не известно! – строго сказала медсестра. – Бывает, и не от таких ранений выздоравливают, а бывает, что и от царапины мрут. Пей вот водичку, Иван, отдыхай и не забивай себе голову…
– Сестричка, – торопливо прошептал раненный. – Погоди, сестричка, не уходи! Скажи-ка мне, а солдатики-то тут, четвертый батальон, еще стоят? Не перебросили их?
– Стоят, куда ж они денутся? – сестра подняла широкие плечи и по-птичьи прикрыла веками глаза, обведенные коричневыми кругами застарелой усталости или печали. – Весь фронт стоит. Никого никуда не перебрасывали.
– Сестричка, тогда я тебя просить буду… нельзя мне теперь умирать… четверо ребятишек у меня и того… ребята говорят, что скоро в деревне землю делить будут… как же без меня… – речь раненного прерывалась то влажными, то сухими хрипами. На желтом лбу выступил пот. Грудь под одеялом тяжело вздымалась. – Ты мне найди Знахаря… Вдруг он вспоможение окажет, и я, того, оклемаюсь еще?
– Какого тебе знахаря?! – удивилась сестра. – Здесь госпиталь, врачи… Только что тебя врач смотрел, ты что, позабыл? Успокойся, милый, поспи, – девушка обтерла лицо страдальца мокрой тряпкой и погладила по слипшимся волосам.
По всем признакам вот-вот должна была начаться агония.
– Знахарь… Ты здесь новенькая, не знаешь еще… У солдатиков спроси, тебе, того, покажут… Савелий у окна помирал совсем, загнило у него, дохтур хотел ему ноги по самые помидоры отрезать, да и все одно, сказал, ему крышка… Знахарь какие-то нашлепки дал, из паутины вроде паучьей, и отвар… Выжил Савелий-то, и ноги при нем, на поезде в тыл отправили… Мне помирать никак нельзя… спроси, сестричка… ты иди, иди теперь, я того… подожду…
– Хорошо, хорошо, – закивала сестра, не в силах выносить молящего взгляда раненного. – Я сейчас же пойду, узнаю…
Раненный тут же успокоился и, вцепившись пальцами в край одеяла, закрыл глаза.
Сестра, раздвинув марлевый, а потом брезентовый полог (ни тот, ни другой не спасали от мух – вездесущих, сине-зеленых, отвратительно жужжащих и живым ковром ползающих по полу, кроватям и лицам раненных), вышла на порог госпиталя.
Рассвело часа два назад. Сквозь листву струился утренний, дымно-золотистый свет. В прохладной кроне большого дерева пересвистывались маленькие желто-зеленые птички. Крупный поползень шустро бегал по ребристому стволу и выклевывал личинок.