Звезда перед рассветом
Шрифт:
– Аристотель – трава, – пробурчала Груня.
– Чего это? – удивилась Феклуша.
– Ложный силлогизм, – объяснила женщина, пальцем выковыривая из-за щеки подавившейся Варечки размокшую сухарную массу. – Трава живая. Аристотель живой. Значит, Аристотель – трава… Да нам это ни к чему. Давайте лучше еще споем…
– Это совершенно невыносимо! Я чувствую себя старомодным пиджаком, забытым в заплесневелом шкафу! В мире происходят великие трагические события, на глазах меняется карта Европы, а здесь… здесь…Здесь
Люша подняла глаза от книги, взглянула на Александра и криво улыбнулась.
– Ты хочешь уйти на войну, как Арайя? Что ж, иди…
То, что она назвала Максимилиана его юношеским, романтическим псевдонимом, почему-то кольнуло больнее всего. Даже больше ее явного равнодушия к его предполагаемому отъезду на фронт, может быть, гибели…
– Я не собираюсь…
– Но чего же ты хочешь?
«Чтобы кончился дождь, – хотелось сказать ему. – И еще, чтобы ты меня выслушала.»
Он не знал толком, что он хотел бы сказать, но при том желал быть выслушанным – непременно.
– Что ты читаешь? – спросил он.
– Чехова, – ответила она.
– Маленький человек и его такие же маленькие интересы… Кто бы знал, как я все это ненавижу… Крыжовник, это так близко…
– У Чехова не маленький, а несостоявшийся, несвершившийся человек, – возразила Люша. – Теперь тебе само время дает возможность свершиться. Подлецом или героем, как пожелаешь. Да впрочем, оно часто лишь от точки зрения зависит…
Он вдруг понял, что именно это и хотел услышать. Подошел, взял ее руку и поцеловал запястье.
– Да, да, Люба, ты безусловно права. Настало время, – веско сказал он, впервые за долгое время чувствуя себя живым и красивым.
Люша зевнула, потрясла поцелованной лапкой и грациозно, совершенно по-звериному изогнулась под пледом (он тут же болезненно ощутил, что она вполне могла бы быть частью недавно увиденной им картины, в которой ему самому места решительно не было):
– Алекс, когда пойдешь свершаться, – попросила Люша, – пожалуйста, шугани Атьку из лужи и вообще со двора. Судя по лаю и воплям, она там купается вместе со своими псами. Пусть сейчас же пойдет наверх и переоденется в сухое.
Спустя время после ухода Александра Люша поднялась наверх в детскую. Варечка уже спала, а Груня сидела рядом с кроваткой и листала «Ниву». Промытое небо над Удольем яснело звездами. От верхушки малышки-месяца тянулся в пространство тонкий лучик.
– Как будто на ниточке висит, – сказала Люша.
– Ага, а повыше в небеси гвоздик прибит, – кивнула Груня.
От вида спящего ребенка или от прошедшего дождя у Люши сделалось лирическое настроение.
– Смотри, когда маленькие спят, – сказала она, указывая на Варечку, – у них какая-то серьезность появляется в лице и можно угадать, какие они взрослые станут.
– Ага-ага, – опять согласилась Груня. – А когда мужики и бабы спят, так можно угадать, какими они покойниками во гробе глядеться будут. Особливо, если рот во сне раззявят.
– Противная ты, Грунька, – беззлобно огрызнулась Люша. – Но умная – этого не отнять… Правда ведь, Варька на Аркадия Андреевича похожа?
– Не-а, ничуть не похожа.
– Мерзкая ты баба… От Степки есть чего?
– Не-а, – Груня покачала головой. – Давно уж.
– И что ж это значит?
– Сбежал, должно быть, по новой. Не сдержать его в клетке-то, не та натура. Теперь либо уж вовсе убьют, либо рано или поздно сюда, в родные места заявится…
Глава 24
В которой рассказывается, как Степка жил в плену, о его побегах и о том, как он повстречался с Максимилианом Лиховцевым
Степка стоял в чистом белье и ждал смерти. Все четыреста тридцать человек пленных три дня назад так решили: умрем, но нипочем не будем против своих утруждаться и строить укрепления. Козьмодемьяновский – унтер из бывших семинаристов, сказал, что и по закону австрияки не имеют права заставлять. Если там картошку копать или на фабрике – это пожалуйста, на то и пленные, вроде бесплатных рабов. А по военному делу – ни-ни.
И вот, время ультиматума лагерного начальства истекло.
Венгры (а в охране пленных были только они – чехам австрияки не доверяли) бегали растеряно. Вид почти полтысячи бородатых русских мужиков в чистом исподнем, выстроившихся в строю, вытянувших руки по швам и только время от времени размашисто крестившихся – явно смущал их до крайности. Убить их всех? А Бог-то как же?
Прошло не менее двух часов. Бледное солнце медленно ползло в дымке над горами. Четверо русских солдат лишились чувств и повалились снопами – от голода и устатку. Сторожевые собаки, нервничая, рвались с поводков и пенились оскаленными мордами. Трое начальников-австрияков орали на охранников и совещались между собой, то и дело давая какие-то наставления чеху-телеграфисту.
По виду венгров Степка вскоре понял, что убивать всех прямо сейчас не станут. Опять будут пугать, морить голодом, вешать на столбах унтеров и, может, кого-то прямо сейчас затравят собаками. Нелюди – что с них взять.
Но, если не немедленный расстрел, значит, опять начнется неразбериха, будут разделять, сгонять куда-то… Если возникнет возможность бежать, Степка упускать ее не собирался. Не в первый раз.
Венгры тем временем притащили котел с дымящейся брюквенной похлебкой. Русские не ели горячего почти месяц, а последние три дня их вообще не кормили.
– Кто хочет есть – выходи, ешь, спи, а утром на работу, – почти без акцента крикнул по-русски старший охранник. – Ваши войска отступили везде. Варшава сдана. Война скоро закончится. Кто будет есть и работать – поедет домой, в Россию. Кто не будет – ляжет в землю, вот там, – охранник махнул рукой.
Все пленные знали, что там, куда он указывал, в ложбине, в безымянных могилах под грубо сколоченными крестами похоронная команда зарыла уже около тысячи русских, умерших от голода, эпидемий и жестокого обращения.