Звезда волхвов
Шрифт:
Теперь он со скрытой неприязнью рассматривал пришедшего. Красивое правильное лицо, отточенное долгим постом, было сурово и бледно. На запавших щеках едва пробивалась молодая каштановая бородка, а в глазах мешались мятежный пламень и мука, словно через минуту его бросят в ров к голодным львам. Такие лики зреют в роду не одно столетие, и терпеливое время, как скульптор, медленно убирает лишнее, оттачивает черты, смело набрасывает новизну и, угадав идею, после строго следует ей.
Из «дела» Иоиля явствовало, что он оставил занятие художника и ни разу не заявлял о своем желании заниматься живописью. Послушание он проходил на самых тяжелых и непочетных работах,
— Христос незримо предстоит среди нас, — мягко начал владыка и пригласил монаха к маленькой кафедре, на которой лежали крест и Евангелие. Исповедь послушника испугала и одновременно обрадовала владыку.
— Ночью я совершил отпевание, это все, что я мог для нее сделать, — закончил Иоиль свой рассказ о мертвой девушке, найденной в колодце.
— А если это самоубийство?
— Нет, я уверен, что нет…
— Почему сразу не доложил настоятелю?
— В монастыре перед праздником много посторонних, надо было скорее укрыть тело. Мой разум помутился, я плохо помню, что делал… — отвечал Иоиль, не поднимая глаз, словно глаза могли открыть более глубокую тайну, чем та, в которой он только что исповедался. — Когда я совершал отпевание, то увидел далекий свет, потом раздался шум обвала. Я пошел туда и увидел в штольне милиционера, он был оглушен случайно выпавшим камнем. Я оттащил его поближе к выходу, на свежий воздух. После я перенес покойницу в другой конец подземелья.
— Ты поступил правильно. Значит, милиционер ничего не видел?
— Нет.
— Знаю я, что ты принял на себя тяжесть одинокого борения с бесами. Немудрено, что душа твоя мятется и болит. Ты ведь за всю братию пострадал, за други своя!
Владыка накрыл голову Иоиля епитрахилью и прочел разрешающую от грехов молитву.
— Только не надо тебе отсюда бежать, от себя не сбежишь, — продолжил владыка. — Ты из-за девицы этой решил уйти или чем другим нехороша стала обитель?
Иоиль мрачно полыхнул очами. Нет, недаром этот золотарь, с первых минут раздражал владыку. С терпением чистил отхожее место за братьями и паломниками, а духом не смирился.
— Тяжело мне здесь, — через силу признался Иоиль.
— Тяжесть на твоем пути благотворна, — миролюбиво заметил владыка Валерий, заканчивая разговор, словно все еще боялся, что из уст монаха изойдет новая тайна. — Прежние-то монахи на себя пудовые вериги возлагали, чтобы самую память о сладости мирской изжить. Ты ведь недавно в монастыре, так откуда узнал о подземелье? Да еще изучил так подробно, что даже милиция тебя не поймала? — Владыка пробовал шутить, чувствуя, что выдает свой интерес.
— Случайно, ваше Преосвященство…
— Рассказывай все.
— Я учился в академии живописи и одновременно подрабатывал реставрацией. В музейной мастерской мне поручили очистить икону из Свято-Покровского монастыря. Образ Святого Досифея оказался в плачевном состоянии. Из-за свечной копоти изображение читалось с трудом. Я промыл живопись: на иконе был написан старец в святительской митре, но когда я попытался снять поврежденную пленку, то обнаружил другое изображение…
— Какое же?
— «Гора нерукосечная»… Это очень редкий извод, он не входит в богородичный канон. Образ Богоматери был написан в виде высокой горы, в Ее руках — красная лестница и золотая книга. Все изображение вписано в звезду о восьми углах, как Купина Неопалимая. В правый угол доски был врезан серебряный ковчежец-мощевик в виде крупной звезды. Я вскрыл его и нашел вощеный листок. На нем — план подземелий Свято-Покровского монастыря. Я тогда ничего не знал о монастыре в Сосенцах.
— Где карта?
— Пропала. Но у художников особая зрительная память. Я запомнил почти все. Потому и попросился в Сосенскую обитель. Вроде как знак получил.
— Сейчас ты нарисуешь карту, как помнишь, и место укажешь, где девица схоронена. А я благословлю твой скорейший постриг, довольно ты в рясофорах отходил.
— Спаси Бог! — Послушник вновь встал на колени. — Только недостоин я… Душа болит…
— Не тебе решать, кто достоин, а кто нет.
В комнате прозвенел удар. Тит уронил серебряное блюдо с сахарницей и, низко поклонившись, принялся горстями собирать сахар обратно в жестяную коробку. Эта коробка имела особый секрет «от мышей» и запиралась на миниатюрную щеколду.
Глядя на веснушчатые руки келейника с короткими обгрызанными ногтями, владыка внезапно понял, как скорее и надежнее изолировать будущего монаха. В создавшихся обстоятельствах рискованно переводить его в другой монастырь. Нелегко будет подобрать ему место и в отдаленном скиту, но можно на время перевести его в «печору» и получить время для передышки.
— Готов ли ты принять на себя подвиг? — спросил он у Иоиля. — Я говорю о тяжести затвора? Это древний подвиг отцов-пустынников. Я знаю, ты был живописцем, — поднажал владыка Валерий. — А значит, служил соблазну. Сказано святыми отцами, если из окна твоей кельи открывается чудесный вид, прекраснейшая перспектива, то загороди его иконой. Во тьме подземелья ослепнут твои очи, зато откроются иные — духовные. Зерно помещают в глубину и мрак, чтобы оно воскресло, дабы среди тьмы, холода и тлена родился ослепительный свет новой жизни. «Аще зерно падши в землю не умрет, то будет одно, а если умрет, то принесет много плода…» Ты будешь этим зерном!
Иоиль молчал, не решаясь возражать владыке.
— Ты все понял? — со строгой печалью в голосе спросил владыка Валерий у Тита, едва Иоиль вышел из горницы. Тит кивнул мрачно и значительно.
Владыка и келейник и вправду понимали друг друга без слов, и Тит был рад опережать мысли и желания владыки.
Двадцать лет назад к отцу Валерию, тогда еще настоятелю маленького прихода, привели юного уродца, брошенного цыганами. Паренек не принадлежал к «фараонову» племени и, по всей видимости, был куплен табором для сбора милостыни. Но цыгане ошиблись. Наружность маленького Квазимодо не располагала к жалости и чаще вызывала страх и отвращение. Сборщик не мог прокормить даже себя самого, и цыганская труппа поспешила расстаться с неудачным приобретением. «Смирись, сын мой, — с легким содроганием оглядев отрока, сказал ему отец Валерий. — У твоего уродства есть одно неоспоримое достоинство перед красотой. Оно — вечно… Будь благодарен ему. Это страдание сохранит тебя от еще больших страданий».
Говоря о больших страданиях, владыка имел в виду мирские искушения. Но искушения, тем не менее, соблазняли самого Тита, однако он был настолько скрытен, что не открывал душу свою даже на исповеди и среди спесивого окружения владыки слыл убогим. На самом деле трудно было найти натуру более сметливую, страстную и жадную до ощущений, чем Тит, но он умел довольствоваться малым. Он терпеливо и смиренно чистил обувь и сдувал пылинки с облачения благодетеля, ожидая своего заветного часа. Но его мечта была известна только его Ангелу-хранителю, хотя сам Тит чаще общался со смердящим демоном обжорства и чесоточным бесом тайного блуда.