Звезда волхвов
Шрифт:
Егор беспомощно огляделся вокруг, не веря глазам. До этой минуты все еще надеялся, что попал на съемки. Между двух костров — восьмеркой, кружил хоровод «русалок». За мельканием невесомых тел Севергин вновь увидел Флору: в ее ладонях разноцветными струями дымилась чаша. Он рванулся к ней, но разгоряченные, хохочущие сирены не пускали его. Флора птичьим свистом разогнала русалок и поднесла ему чашу.
— Братик мой Иванушка, не пей из копытца, — прошептала Флора и, понизив голос, грозно нахмурив брови, пропела:
Чашу ту пригубишь, прикоснешься к ней — ИЗловеще стихли русалки, внезапный порыв ветра с треском повалил сухое дерево в чаще. Как во сне, Егор принял из рук Флоры чашу, глотнул вязкое снадобье и зажмурился от горечи; под веками разлилось пламя — сияющий цветок огненной лилии. Потеряв равновесие, он упал навзничь в траву. Он успел схватить Флору за край рубахи, но она выскользнула из одеяния и исчезла в чаще. Колыхался цветущий боярышник, дрожал чуткий тростник, звонко плескала вода. Вокруг него, как сорванные листья, вились в хороводе русалки, поднятые с земли ночным вихрем.
— Ивашка Белая рубашка, люби нас! — глумились лесные девы, и он понял, что сделал что-то не так, и уже ничего нельзя исправить.
Поляна окуталась разноцветным душистым паром. Сквозь густую пелену едва просвечивал костер, и в этом теплом парном тумане кружили причудливые создания, дивные женщины с распущенными волосами, лохматые шишиги, лешие и кикиморы. Из травы, из мха, из-под коры деревьев, из-под коряг смотрели странные существа. Они вышли на свет ночных огней, и самые смелые уже плясали в хороводе и катались через поляну кувырком. Волки и медведи, женщины с лисьими хвостами и мужчины с оленьими рогами пластично, как в пантомиме, вели свои «звериные» танцы. Мохнатый старичок с лозой в руках прогнал сквозь огненные ворота долгогривых коней и белых коз с венками на рогах.
Неслышно подкравшись сзади, кто-то закрыл глаза Егора теплыми ладонями: «Угадай!»
— Флора!
Из сумрака выступила она, вся как светлая ночь: опасная, зовущая. Белая сорочка была опущена с ее плеч.
— Папоротник… Пойдем искать папоротник. — Папоротник-солноповорот, вокруг костра хоровод… — шептала Флора и влекла его в лесной сумрак. — В эту ночь муравьи сбивают муравьиное масло, оно дарует мужскую силу… Чтобы вяз червленый не гнулся, не ломился против женской плоти, против полого места… — вкрадчиво наговаривала она лукавый заговор.
— Ведь ты назвала меня своим братом, — робко напомнил Егор.
— Если б в эту ночь не покумились брат с сестрой, как огонь с водой, не расцвел бы Иван-да-Марья! — ответила Флора.
— Но это же сказка!
— Все сказки — забытые были. Посмотри туда.
На берегу Забыти играл на дудочке паренек в белой рубашке, отняв от губ дудочку, он запел: «Сестрица моя Аленушка, выплынь, выплынь на бережок».
«Тяжел камень на дно тянет, желты пески на грудь легли, шелкова трава ноги спутала. Злая ведьма меня сгубила, на речное дно положила…» — отвечал из тростников девичий голос, и горестными воплями вторили ей кикиморы в травяных шапках.
Флора, задыхаясь, читала заклинанья, похожие на детские считалки. В лесном спектакле она играла роль неузнанной ведьмы, которая обманула добра молодца, прикинувшись Аленушкой.
— На Море-Океане, на острове Буяне лежит камень бел-горюч, — пела Флора — На том Лытыре-Камене спит богатый дед, в сорок шуб одет. Жабы мои, ужи, медяницы да змеи лютые, скоропеи, собирайтесь в круг, уходите вдруг, под Камень бел-горюч, под Громовый ключ! Осы, осы, булатные косы, не кусайте, не жгите, под Латырь уходите. Комарики мои, зуи окаянные, гусляры-скоморохи, веселей играйте, рыбу потешайте. Из-под Каменя того выходит не полоз, а бык пороз пылок и яр! Пробудись, Дид-Ладо! Пробудись, Род! Гори, гори ясно, чтобы не погасло!
Лесные девы выплеснули чаши в огонь. Чаща наполнилась одуряющими ароматами. Удалые молодцы с дубинами выгнали на открытое место «ведьму» и с гиканьем и срамными шутками повалили чучело в костер. Русалки подбросили соломы.
Флора вздрогнула, словно от ожога, и потянула Егора прочь от купальского действа:
— Скорее в лес искать Огнецвет!
Во мраке вспыхнул цветок лилии — похожий на бенгальский огонек. Ослепительный свет залил ночной лес. Сверкающее колесо рассыпало жалящие искры, и Егор впервые в жизни потерял голову. Он даже забыл про Флору; весело и беззаботно, как шалый вешний зверь ловил хохочущих русалок, но они оказались проворнее; схватили его за руки и за ноги и поволокли к реке.
— Беги! Хватай! Люби! Спеши! — пели русалки и плескали в него теплой речной водой. — Здесь и сейчас! Ты будешь нашим Царем, Царица избрала тебя!
— Прочь, он мой! — прикрикнула Флора, и зазывные песни лесных дев стихли. — Подайте муравьиного масла для моего Яхонт-Князя! Принесите мне чашу юности и ярости. А возьму я чашу юности и ярости, распущу юность и ярость на Князя-Яхонта, на белое тело, на ретивое сердце, на семьдесят жил и одну жилу, что как турий рог, как дубовый сук…
Ловкие руки расстегнули портупею, стянули с плеч рубашку и вовсе никчемные атрибуты, лишние в ночном, пьяном от любви лесу. Жадные уста жгли его мимолетными касаниями, девичьи ладони нежно натирали тело муравьиным соком — терпким снадобьем, от которого сладко кружилась голова, томительно ныли мускулы и нарастало желание.
— Иди ко мне… Мой Князь молодой, рог золотой…
Флора манила его в туманную речную заводь. Ее влажные волосы относила река. Она сняла венок и пустила его по течению. Повинуясь ее зову, Севергин шагнул в теплую реку. Над водой клубился пар, резко пахло осокой. Рядом с ним по течению скользили венки, и в каждом горела золотая свеча. Шелковистые мотыльки, ночные бражники задевали лицо мягкими щекочущими крыльями. Над Забытью, как сгустки тьмы, низко и беззвучно реяли летучие мыши. Вода нежно и упруго удерживала Егора, словно хотела остановить, но по-женски мягко уступала его силе.
То, что случилось с ним там, в ночном лесу, в шелковых водах Забыти, походило на его юношеские сны. Он запомнил лишь невесомый полет их сплетенных тел в теплой воде и дивную лучистую звезду. Ее непрочный свет искрился и дрожал в водяном зеркале. Безжалостный рассвет торопил хмельную ночь, а он все не мог поймать ускользающую тайну и вновь и вновь раскрывал запретную книгу, к которой в начале времен приложил уста Темный Ангел.
Проснулся он от зудящих комариных укусов. Сел на измятой траве, ощупал лоб. На голове вместо венка — соломенный вехоть, на бедрах — измочаленная травяная юбка. Лес был пуст и по-осеннему тих. За ночь вокруг него «ведьминым кругом» вылезли грибы-веселки и теперь глумились над поверженным богатырем мерзкими малиновыми головками.