Звездные ночи
Шрифт:
Посветив фонариками, мы обнаружили ее в двух шагах от места катастрофы. Склонившись, шепчу:
— Хиваз, Хиваз, ласточка моя… — услышав легкий хрип, кричу: — Жива! Жива!
Подкатила «санитарка», девушек увезли в полевой госпиталь. На рассвете туда вылетели Бершанская и Рачкевич. Им сказали, что Юля Пашкова умерла на операционном столе, Хиваз Доспанову доставили мертвой.
— Где они? — едва сдержав стон, спросила Бершанская.
— В мертвецкой.
— Мы хотим проститься с ними…
Они лежали рядом. На лице Хиваз проступал едва заметный румянец.
— Она жива! — крикнула Бершанская. — Жива! Слышите?..
Несколько суток врачи боролись за жизнь девушки и победили. У нее были раздроблены бедренные кости обеих ног. Срочно нужна была кровь для переливания. К счастью, подходящая кровь оказалась у шофера санитарной машины.
Хиваз можно, пожалуй, назвать трижды воскресшей. Она не пристегнулась ремнями к сиденью, и это ее спасло: при столкновении самолетов выбросило из кабины в сторону. Потом, как волшебницы, появились командир и комиссар полка. И наконец — шофер… Но страдания юного штурмана еще далеко не кончились. Врачи, опасаясь гангрены, собирались ампутировать ей ноги, но главный хирург госпиталя заявил:
— Не могу я лишить ног эту девочку! Если она выживет, они ей пригодятся…
Едва придя в себя, Хиваз спросила:
— Где Юля Пашкова? Что с ней?
— Она легко ранена, осталась в полевом госпитале…
То же самое говорили и подруги, навещавшие ее.
Хиваз перенесла несколько мучительных операций — кости срастались неправильно, их приходилось ломать и начинать все сначала.
— Потерпи, деточка, — говорил хирург. — Вылечим, еще летать будешь.
— Конечно, буду, — шептала она.
Лишь когда состояние ее улучшилось, врачи сказали правду о Пашковой.
Лечилась Хиваз в Ессентуках, в авиационном госпитале. В одной палате с ней лежала Рая Аронова, раненная в бедро осколками снаряда, и техник Таня Алексеева, болевшая желтухой. На кратковременный отдых в санаторий, расположенный по соседству, прилетела Наташа Меклин. Она навещала подруг ежедневно, приносила Хиваз цветы, подолгу разговаривала с ней. Прилетали в госпиталь Дина Никулина и Ира Себрова.
Хиваз рассказала подругам, что в ту роковую ночь они с Юлей, возвращаясь с задания, увидели свет посадочного прожектора, начали снижаться. И вдруг — удар. Очнулась и не могла понять, что произошло, где находится. Услышала голос Пашковой:
— Хиваз, ты здесь?
— Да…
— Мы сегодня летали?
— Не знаю. Не помню…
— Может быть, нас сбили?
— Не знаю…
— Ты можешь стрелять? — голос Юли все слабее.
Собрав последние силы, Пашкова достала пистолет, выстрелила несколько раз и этим, по-видимому, спасла своего штурмана, Хиваз, потянувшись к кобуре, сделала резкое движение рукой и потеряла сознание…
Почему столкнулись самолеты? Роковые мелочи, роковые секунды, уступчивость дежурной — трагическая цепочка поступков… Самолет Полины Макогон зашел на посадку не с той стороны. Почему? Уходила от «мессера»? Сбилась с курса? Отвечать некому. А посадку в те весеннее ночи самолеты совершали, не зажигая навигационных огней, чтобы не демаскировать аэродром.
Погибших девушек мы похоронили в центре станицы Пашковской. Отгремел воинский салют, а мы еще долго стояли, обнажив головы, у могильных холмиков, на которых лежали три пропеллера.
Ночь триста тридцатая
Гордостью нашего полка была Дуся Носаль, бесстрашный пилот, мужественно скрывавшая свою неутихающую душевную боль. В первый день войны от фашистской бомбы погиб ее первенец, малыш, которому от роду было всего несколько дней. Она лежала с ним в родильном доме, в пограничном белорусском городе. Сама осталась жива каким-то чудом. Муж ее во время войны жил на Урале, работал летчиком-инструктором. Рвался на фронт, но его не отпускали, в тылу он был нужнее — готовил летчиков-истребителей. Может быть, в небе горе Дуси притуплялось — она всегда была первой по количеству боевых вылетов.
Однажды я полетела с ней в качестве штурмана, мой самолет ремонтировался. Из-за тумана в низине мы не смогли обнаружить цель — склад боеприпасов. САБы не помогли. Немцы затаились. Можно было сбросить бомбы наугад и возвратиться на аэродром, но Дусе такая мысль, наверно, и в голову не приходила. Хоть какую-то цель, пусть самую малую, мы найдем!
— Справа, недалеко железная дорога, — сказала я. — Место возвышенное, бросим САБ, разрушим путь.
— Летим, — согласилась Дуся, меняя курс.
Нам выпала редкая удача: в лунном свете мы разглядели дым паровоза. Решили ударить сбоку, иначе упустим время, эшелон нырнет в туман.
Из четырех бомб одна попала в цель, взрыв разорвал поезд пополам. Головная часть скрылась, два вагона свалились под откос, остальные замерли. Упавшие вагоны горели.
С поезда нас обстреляли, но ни одна пуля не задела самолет, он, словно заговоренный, прошел сквозь огненный смерч.
— Жаль, что бомб больше нет, — возбужденно сказала я.
— А мы вернемся, — успокоила меня Дуся. — Успеем. Обработаем хвост. Вагоны никуда не денутся, мы их все расколошматим.
«Дуся мстит за своего сыночка, — размышляла я, когда мы взяли курс на аэродром. — И ее муж тоже. Для немцев она, наверно, самая страшная из «ночных ведьм». Сами виноваты. На что рассчитывали, когда бросали свои бомбы на наши мирные, спящие города? Что это сойдет им с рук? Главное возмездие еще впереди. Придет время, огненный фронт докатится до Германии. А потом наступит, может быть, день, я постучу в дверь, мне откроет Дуся, я войду, она скажет: «Знакомься, это мой муж. А это — сын…» Мы будем сидеть за самоваром, вспоминать войну. «А помнишь?.. А помнишь?..» Переберем много боевых ночей, доедем до сегодняшней… Чтобы это стало возможным, мы должны непременно вернуться к этим вагонам, разбить их вдребезги — на какую-то неуловимо крохотную крупицу времени приблизить Победу. А если и не придется нам с Дусей посидеть за мирным самоваром, это не так уж важно, посидят другие, миллионы таких, как мы, и помянут нас добрым словом. Привет вам, счастливейшие люди Земли! Вы не будете, в отличие от оставшихся в живых немцев, прятать глаза от своих сыновей и внуков… Ах, Дуся, долетим ли мы с тобой до мирного аэродрома?»
В ту ночь мы еще четыре раза прилетали к вагонам и довели дело до конца.
Ночь триста тридцать первая
Немецкий летчик возвращался на свой аэродром. Мощный самолет, облитый лунным светом, гремящей тенью проносился над кубанской землей, как огромный снаряд, пролетал сквозь плотные облака. Слева под крылом — Цемесская бухта, Новороссийск, крохотный плацдарм, который русские именуют Малой землей. С высоты этот плацдарм казался догорающим костром, над ним висели немецкие САБы, тяжелые бомбардировщики осыпали его градом бомб. Летчик, недавно прибывший сюда из Франции, удовлетворенно подумал, что после сегодняшнего ночного удара Малая земля, наконец, прекратит свое существование, само ее название улетучится из памяти людей, это место станет безымянной частицей великого рейха. Правда, дела здесь, на Восточном фронте, в последние месяцы шли неважно. Сталинградская катастрофа занозой сидит в мозгу, и этот чертов плацдарм раздражает его, покорителя Европы, которому недавно сам фюрер нацепил на грудь очередной крест. Ну что ж, война есть война, могут быть и заминки, возможно, и с этой Малой землей придется еще повозиться день-два, но все равно скоро, очень скоро, можно не сомневаться, эти истекающие кровью фанатики разобьют свои лбы о «голубую линию» и тогда… Он, прославленный ас, прибыл сюда вовремя…