Звездный танец
Шрифт:
— Позволь рассказать тебе одну печальную историю. Как-то в четверг к нам должен был прийти человек для починки телефона. Моя соседка по комнате Карен и я, мы были весь день на репетиции, поэтому просто оставили для него записку: «Мы вынуждены были уйти; естественно, не могли вам позвонить и т.д. и т.п. Пожалуйста, возьмите ключ у консьержа и войдите; телефон в спальне». Мастер так и не пришел. Они никогда не прихо— дят. — У меня начали дрожать руки. — Мы зашли домой через черный ход со стороны аллеи. Телефон по-прежнему был неисправен, но я не догадался снять записку со входной двери. На следующее утро мне было плохо — колики, рвота. Мы с Карен были просто друзьями, но она осталась дома, чтобы позаботиться обо мне. Я думаю, что вечером в пятницу записка была еще
Ее глаза округлились.
— Но ты ведь не Чарли… не тот самый Чарльз Армстед?
Я кивнул.
— О Боже! Так вот что с вами случилось. Ее потрясение подействовало и на меня, вытащив из холодных и ветреных глубин жалости к самому себе. Но жалость к ней осталась. Мне бы следовало догадаться, как глубоко она способна сопереживать. Мы и впрямь с ней были чертовски похожи — мы на самом деле разделили одну и ту же горькую шутку. Странно, зачем я хотел вызвать у нее потрясение?
— Они так и не смогли вылечить вам сустав? — спросила она мягко.
— Я прекрасно передвигаюсь, хотя обычно прихрамываю. При достаточно сильной необходимости я даже могу пробежать короткое расстояние. Но я ни черта не могу станцевать.
— И вы стали видеооператором.
— Три года назад. Те, кто знаком одновременно с видео и с танцем, в наши дни встречаются не чаще, чем зубы у курицы. Конечно же, танцы за— писывают, начиная с семидесятых годов — люди с воображением операторов, снимающих телекомментаторов новостей. Если вы пишете игру на сцене двумя камерами из оркестровой ямы, можно ли это назвать фильмом?
— Так вы пытаетесь сделать для танца то, что кинокамера сделала для театра?
— Довольно точная аналогия, но она проигрывает в том, что танец больше похож на музыку, чем на театр. Вы не можете просто так остановить и начать действие, или вернуться и переделать сцену, которая была плохо отснята; или изменить последовательность событий таким образом, чтобы получился удобный режим съемки. Событие происходит, и вы его снимаете. В шоубизнесе мне платят дополнительные деньги за то, что я работник смешанной квалификации, у которого хватит смекалки понять, какой микрофон фонит в данный момент, и переставить его выше, и который сообразит дать самым крутым пижонам лучшие микрофоны. Есть еще несколько таких, как я. Но я — лучший.
Она восприняла это так же, как мой комплимент в ее адрес — как факт.
Обычно, когда я говорю подобные вещи, я ни черта не забочусь о том, какая будет реакция; или же я выражаюсь ядовито и жду ответного возмущения. Но меня порадовало ее отношение — порадовало достаточно, чтобы обеспокоить. Незначительное раздражение опять сделало меня жестоким, хотя я знал, что это не сработает.
— Итак, я веду это к тому, что Норри надеялась, будто я предложу подобную форму сублимации для тебя. Потому что твое положение даже хуже моего.
Она заупрямилась.
— Не верю, Чарли. Я знаю, о чем вы говорите, я не дура. Но я думаю, что смогу с этим справиться.
— Не выйдет. Вы чертовски велики, леди. Ваша грудь — как две половинки призовой белой мускатной дыни, а за такую задницу любая актриса в Голливуде продала бы к чертям своих родителей. Но в танце «модерн» у вас ничего не получится. Ни-че-го. Справиться с этим? Ты только разобьешь себе лоб! Убедительно я говорю, Норри?
— Чарли, Бога ради!
Я смягчился. Я не могу гневить Норри — для этого я слишком ее люблю. У нас как-то даже получилось жить вместе. Однажды.
— Извини, дорогая. Я злюсь на свою ногу и начинаю вести себя как мерзавец. У Шеры действительно должно было бы получиться. Но ничего не получится. Поскольку она твоя сестра, это тебя печалит. А я совершенно посторонний, и меня это бесит.
— А как, по-вашему, себя чувствую я? — взорвалась Шера, удивив нас обоих.
Я и не подозревал, что она способна так закричать.
— Значит, вы считаете, что я должна прекратить работу, и хотите дать мне напрокат камеру, Чарли? Или, может, мне продавать яблоки около студии? — Ее подбородок задрожал. — Да пусть меня проклянут все боги Южной Калифорнии, если я брошу занятия! Господь дал мне большое тело, но в нем нет ни одного лишнего фунта и оно мне подходит так, что лучше и быть не может. Клянусь Иисусом, я могу по-настоящему танцевать в этом теле и я буду танцевать! Возможно, вы правы, и я расшибу себе лоб для начала. Но я добьюсь своего. — Она глубоко вздохнула. — Спасибо за ваши добрые наме— рения, Чар… мистер Армст… о черт.
Из глаз ее хлынули слезы, и она бросилась прочь, опрокинув чашку с холодным кофе на колени Норри.
— Чарли, — сказала Норри сквозь стиснутые зубы, — за что я тебя так люблю?
— Танцоры глупы. — Я дал ей свой носовой платок.
— О… — Она разглаживала платок на колене. — А за что тебе нравлюсь я?
— Видеооператоры умны.
– А…
Я провел остаток дня в своей квартире, рассматривая отснятые кадры, и чем больше я смотрел, тем сильнее бесился.
Занятие танцами требует сильных мотивов с самого раннего возраста — слепая самоотдача, рискованная игра со ставкой на пока-не-реализо-ванные потенциалы наследственности и воспитания. В балете риск был выше, но к концу 80-х годов «модерн» стал таким же рискованным. Вы можете обучаться, к примеру, классическому балету с шестилетнего возраста, а в четырнадцать обнаружите, что стали широкоплечи и годы беспрерывных усилий прошли совершенно впустую. Шера посвятила детство танцу «модерн» — и слишком поздно обнаружила, что Бог наградил ее телом женщины.
Толстой она не была — вы ее видели. Она была высокой, ширококостной, с пышными женскими формами. Когда я прокручивал снова и снова записи «Рождения», в душе нарастала боль, и я даже забыл о никогда не прекращающейся боли в своих собственных ногах. Смотреть на танец Шеры
— все равно что наблюдать за невероятно одаренным баскетболистом— коротышкой.
Чтобы сделать что-то серьезное в танце «модерн» в наше время, необходимо попасть в большую компанию. Вас не увидят до тех пор, пока вы не окажетесь на виду. (Государственная субсидия опирается на принцип «Большой лучше» — печально самовыполняющееся пророчество. Меньшим компаниям и независимым одиночкам всегда приходится буквально резать друг друга из-за центов — но начиная с 80-х годов, и центов-то не давали.) «Мерси Каннингэм видела ее танец, Чарли. И Марта Грэхэм видела ее танец, — как раз перед тем, как умерла. Они обе тепло отозвались о ней, хвалили как хореографию, так и технику. Но ни одна не предложила ей места.
Я даже не уверена, что обвиняю их. Я в общем-то их понимаю. Вот что хуже всего».
Норри все понимала правильно. Это был ее собственный недостаток, увеличенный во сто крат: уникальность. Танцовщица, работающая на компанию, должна в совершенстве работать индивидуально, но она также должна вплетаться в усилия группы, в работу ансамбля. Яркая инди— видуальность Шеры делала фактически невозможной ее работу на компанию.
И компании не приглашали ее.
Но если уж она привлекала внимание, по крайней мере мужское, то полностью завладевала им. В наше время танцовщицам «модерн» иногда приходится работать обнаженными, и поэтому они должны иметь тела четырнадцатилетних мальчиков. Женщины танцуют частично или полностью обнаженными, но видит Бог — это Искусство. Актриса, музыкант, певица или художница могут быть наделены роскошными формами, могут быть восхитительно округлыми, — но танцовщице следует быть почти такой же бесполой, как высококлассная манекенщица. Возможно, Господь знает, почему это так. Шера не могла бы избавить свой танец от сексуальности, даже если бы пыталась. Но наблюдая ее движения на своем мониторе или прокручивая мысленно, я видел, что она и не пыталась.