Звездочеты
Шрифт:
— Теперь доказывай, что не верблюд, — сокрушенно сетовал он.
— Главное, не упустили, — попытался успокоить его Легостаев. — Небось не первый и не последний лазутчик. Ложись, выспись. На твой век нарушителей хватит.
— Твои бы слова да в уста начальнику отряда, — усмехнулся Семен. — И что вскочил ни свет ни заря?
— Я ж сказал — тишина разбудила. Да, кстати, и для тебя койку освободил. Своевременно.
— Там мои ребята вершу потрясли, ведро рыбы, не меньше. Даже сом не выдержал искушения — залез. Знаю, ты рыбак заядлый. Велел повару зажарить, к девяти ноль-ноль принесет,
— Спасибо, — поблагодарил Легостаев. — Я ведь какую рыбку уважаю? Самолично выловленную. И не вершей — промысел не по мне. Удочку обожаю, с поплавком.
— Будет тихо — порыбачим, — пообещал Семен.
— Да уж поздно, — вздохнул Легостаев. — Я хочу на ночной поезд поспеть.
Семен, улегшийся было на койку, вскочил и сел, свесив босые ноги, смутно забелевшие в полумраке.
— Ты это всерьез?
— Вполне.
— Не пущу, часового выставлю, а не пущу.
— Пустишь, — грустно улыбнулся Легостаев. — Вот границу мне покажешь, как обещал, и пустишь. Никуда не денешься. Горячие у тебя, сынка, денечки, тут не до отца. Я же сам, считай, военный, понимаю. Главное — повидались мы с тобой, на сердце полегчало.
Семен обиженно молчал. Потом лег на правый бок, поворочался с минуту, будто не решался сказать отцу что-то неприятное, и тут же уснул.
Легостаев оделся и вышел в сад. Тьма уже исчезла, уступив место рассвету. Листья старых кряжистых яблонь зашептались на легком ветерке.
Легостаев любил минуты, в которые занималось утро. Обычно радовало сознание того, что впереди еще много времени до ночи, в которые можно работать, творить. Именно утром рождались в его голове смелые планы, необычные замыслы. Он испытывал душевный подъем, ясно и смело работала мысль. Вот и сейчас ему захотелось самые первые свои впечатления о встрече с сыном перенести на полотно, соединив в нем несоединимое: тишину, от которой проснулся, и тревогу, которой не испытал. И тут же одернул себя: «Это потом. Ты приехал только ради того, чтобы повидаться с сыном. И сегодня ночью уедешь. Так будет лучше».
Легостаев обвел пристальным, просветленным взглядом сбросивший с себя непроницаемое покрывало лес, и страшное чувство овладело им: ему на миг почудилось, что это тайга, самая настоящая сибирская тайга, по которой, быть может, идет сейчас Ирина. Если бы он знал ее адрес! Бросил бы все и поехал к ней, хотя бы издали посмотрел. Чтобы знать, что она живет, дышит, смеется, плачет, смотрит на те самые звезды, которые тихо гасли сейчас над заставой.
— Разрешите? — услышал он позади себя негромкий, но отчетливый вопрос.
Легостаев обернулся. Под яблоней стоял боец в белом поварском халате, в лихо, щегольски надвинутой пилотке. Широкоскулое лицо его сияло улыбкой счастливого и всем довольного человека, мохнатые рыжие брови, припухлые сочные губы и небольшой приплюснутый нос усиливали это впечатление. Боец был высокий и потому левой вытянутой кверху рукой отводил от головы мешавшую ему ветку яблони. Правой рукой он ловко держал поднос с большой алюминиевой миской, полной жареной рыбы, тарелкой с крупными ломтями хлеба. Тут же лежали еще мокрые, прямо с грядки, темно-зеленые, с пупырышками огурцы. Рыба была обжарена до золотисто-коричневого цвета, и Легостаев глотнул слюну, заранее предвкушая, как будет лакомиться. «Позаботился Семен, — с благодарностью к сыну подумал он. — Не до меня ведь было, а надо же, и об отце не забыл».
— Разрешите? — все с той же лихой веселостью на которую невозможно было не откликнуться таким же жизнерадостным настроением, повторил боец, видя, что Легостаев молчит. — Лейтенант велел принести. Ночной улов!
— Да, пожалуйста, — засуетился Легостаев. — Но он спит, и не хотелось бы его тревожить.
— Понятно, — словно его обрадовало это сообщение, сказал боец. — Есть не тревожить! Вот тут, под яблоньками. На природе, на вольном воздушке.
Боец поставил поднос на деревянный, в капельках росы столик в беседке, гостеприимно пригласил:
— Угощайтесь. Как говорится, не евши легче, а поевши крепче.
— Да я уж сына подожду, — сказал Легостаев. — Спасибо.
— Вот это зря, — улыбаясь, возразил боец. — Не дадут ему позавтракать, это уж точно. У нас так: то звонок от наряда, то звонок из отряда, — он радостно хохотнул, довольный тем, что получилось складно. — У нас безгрозицы не бывает.
— Безгрозицы? — удивился Легостаев. — Славное слово!
— Безгрозицы, — подтвердил боец. — И солнце в небе сидит, а над заставой — молния. Пословица у нас есть: чтоб тебе ежа против колючек родить! Вот и я ему того желаю.
— Кому? — насторожился Легостаев.
— Гитлеру! — сердито ответил боец.
— А-а… — успокоился Легостаев. — Да вы садитесь. Мы и познакомиться забыли.
— Брусницын, — вытянулся боец. — А вас вся застава уже знает. Лейтенанта Легостаева родной батя.
— Точно, — подтвердил Легостаев. — Да вы присаживайтесь.
— Недосуг, — развел длинными руками Брусницын, но все же присел на краешек врытой в землю скамьи. — Ночные наряды с дозорки вертаются — животы небось посводило, кормить надо. Разве что на один момент.
Брусницын заговорил быстро, запальчиво, глотая слова. Чувствовалось, что ему хотелось выговориться, рассказать отцу своего командира все, что накипело на душе.
— Ежа этому Гитлеру в глотку! А почему? Так он же, гад, подает ручку, а подставляет ножку. Сегодня клянется до гроба, а завтра гляди в оба. Житья от него, паразита, нет.
— Пакт у нас с ним, — намеренно подзадорил Легостаев. — О дружбе и ненападении.
— Так мы ему и поверили! — Даже возмущаясь, Брусницын оставался веселым и задорным. — А то его не видно; жнет, где не сеял, собирает, где не рассыпал. Я вот на машиниста паровоза задумал учиться, демобилизуюсь на тот год. А суждено — кто знает?
— Может, и пронесет? — спросил Легостаев.
— Поживите у нас с недельку, — предложил Брусницын, — а потом спрашивайте. Я так разумею. Сказали бы мне: «Матвей, подпиши с Гитлером договор», — взял бы ручку да чернила и подмахнул. А только сам себе на уме. Волка бумажкой не ублажишь, ему овца нужна. И пока он к прыжку готовится — все на оборону пустить без раскачки. А то у нас как бывает: когда коней седлать, тогда и овес засыпать. — Брусницын вскочил, схватил поднос: — Однако я заболтался. Извиняюсь. Побегу, а то они кухню разбомбят.