Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Разумеется, народ знал, за что и во имя чего проливали там, вдалеке от дома, свою кровь грузины. Но ничто не могло развеять страха перед неопределенностью, одолеть чувства неодолимости беды, волнами накатывавшей откуда-то и обрушивавшейся на наши города и села, заставляя содрогаться на земле Грузии каждый дом, каждое деревцо, каждый куст. Немецкие бомбы бороздили душу грузина, разбивали его семейный очаг, превращали жизнь его в ад.
«Звездопад» как раз и рассказывает о том, как переживала Грузия войну. Вы здесь не встретите батальных сцен, в которых бы грузины бились с врагом плечом к плечу с сынами других народов. В романе воскрешена жизнь тыла тех давних
Конец романа пронизан щемящей болью. С этого мы и позволим себе начать разговор. Война закончена. Дети снова повеселели, снова вернулись к играм — жизнь продолжает свое победоносное шествие. Но вокруг еще пишется столько печальных картин! И они складываются в одно огромное общее полотно, что навечно пригвождено к небосводу нашей памяти. Полоумная мать — та же мать, и кто знает, не вдвое ли горше ее тоска по сыну!
Темной тучей наплывает исполненная печали завершающая картина эпилога, приковывая к себе наш сочувственный взгляд. И достигается это всего несколькими словами:
«Ребята с криками носились за чижом.
— А ну, давай!
— Давай, давай!
— Догоняй!
Откуда-то появилась женщина в длинном черном платье. Она подошла к ребятам и спросила, поочередно заглядывая каждому в глаза:
— Вы не видели моего Амбако?
— Амбако? — удивились мальчишки.
— Да, моего Амбако. Он обещал скоро вернуться…
— Вернется, бабушка, вернется! — отмахнулись мальчишки и, гомоня, погнались за чижом».
Такая печаль не умирает. Такой картине не стереться в нашей душе, пока в ней живо прекрасное начало человечности.
Бывают произведения, в том числе и романы, которые написаны как бы на одном дыхании. Фантазия писателя полностью мобилизована, слово созрело и только ждет, чтоб его высказали. Чувства и мысли изливаются вольно, не встречая на своем пути никаких преград. И все это само собою, помимо какого-либо внешнего толчка. Вот так написан и «Звездопад». Может, какой-то отдельный его эпизод и не отшлифован до конца или где-то диалог построен не вполне безукоризненно, но во всем чувствуется биение живого нерва, за каждым словом стоит настоящий писатель.
«Звездопад» — один из лучших романов о войне в современной грузинской литературе.
Роман складывается из ряда замечательных новелл, нанизанных на единый стержень. Отдельные эпизоды характеризуются лаконичностью и строгой логической завершенностью, когда точка ставится как раз именно там, где ей и должно стоять.
Роман захватывает с первых же строк.
Из бесконечной череды дней выбран один, будто бы ничем не примечательный, будничный, не сулящий никаких неожиданностей, не будящий в нас никаких предчувствий. Спокойна, не заряжена ожиданием и природа.
Деревенская детвора по-обычному начинает свой новый день:
«В тот раз мы не собирались играть в чижа. С вечера был уговор: утром пораньше улизнуть из дому; Гоча попытается стянуть дедовский дробовик, хотя в крайнем случае мы могли обойтись и рогатками. Хотели предупредить и Тухию, но тогда за нами увязался бы Буду, приемыш Клементия Цетерадзе, а мы не знали, сколько птенцов окажется в гнезде у вороны».
За живым, фотографически точным описанием беззаботной детской игры ни на минуту не мелькнет и тени надвигающегося несчастья. Задорный детский гомон заливает все окрест; сотрясая воздух, взмывают ввысь всплески смеха, которые внезапно прорезает крик девчушки, сверстницы ребят, извещающий о нагрянувшей беде: «Война началась! Война!»
Война — это не просто вынужденное, продиктованное необходимостью кровопролитие. Война — феномен, который переворачивает все человеческое нутро, а следовательно, и всему в жизни меняет цену. Всеми и каждым овладевает одна тревожная мысль: что будет завтра, что станется с моим сыном, с моим мужем?.. И где-то там, за личным горем, чуется неведомая сила, сковавшая, отяжелившая, повергнувшая в немоту небо и землю; сила, которая выше нас и которой нам не дано ни до конца постичь, ни превозмочь. Все предметы вдруг утрачивают свою весомость, свои привычные очертания, свою окраску, форму и содержание и даже будто меняют свое место в природе. Меняется и сама человеческая суть. Да и нет ее, этой сути, когда каждую жилку опаляет адовым огнем. Есть только масса из костей и плоти, которая по молчаливому повелению инстинкта тянется в сторону фронта или впрягается в тяжелый тыловой труд.
Естественными, достоверными красками нарисовано в романе это преображенье, коснувшееся всего, будь то значительное или незначительное.
Отец семейства, завтрашний солдат, накануне своего ухода на фронт целый день бесперечь смеется. Вы можете подумать, что он хочет скрыть свое волнение и тем облегчить горе охваченной тревогой семьи. Но нет. За этим смехом стоит утраченное душевное равновесие, в нем слышится отзвук внутреннего смятения. У этого смеха больная окраска. Это страшный, уродливый смех. Хотя, казалось бы, его можно расценить как проявление благородного мужества. Однако такое впечатление было бы ошибочным. Этот смех сродни звону надтреснутой посуды.
«Назавтра отец должен был уйти в армию. Вечером мы, как обычно, сели ужинать, но бабушке кусок не шел в горло.
Отец настаивал:
— Ешь, мама, ешь… — и громко смеялся.
— Кушай на здоровье, сынок, а я и завтра тут буду…
— Конечно, будешь! — И опять рассмеялся.
Меня удивляло, что отец сегодня так часто смеется.
Мама готовила отцу еду на дорогу, пекла мчади и не шла к столу».
Война иссушает мозг, подсекает под корень всякую мысль, кроме одной-единственной, острым клинком вонзающейся в плоть. Мозг как бы погружается в дрему, цепенеет, и дремы этой никак не превозмочь. Человек по-всегдашнему ходит, работает, делает свое дело, но все в какой-то прострации, в умственной дремоте. А сколько матерей и вовсе потеряло с горя голову:
«Я выволок прямо из кухни пилу, но обронил ее на пороге.
Она со звоном стукнулась об пол.
— Осторожнее, внучек! — услышал я голос бабушки с веранды. — Не поранься.
Я боялся, а вдруг бабушка заметит, что я собираюсь делать, и запретит мне трогать плуг. Но она, погруженная в свои думы, не обращала на меня внимания».