Звезды чужой стороны
Шрифт:
Шинели почти высохли; лишь плечи еще были чуть влажными. Я снял шинели с вешалок и пристроил прямо на теплую плиту.
В это время наверху раздался звонок. Пастор, радостно вскрикнув, кинулся к воротам. «Вернулся Оттрубаи!» – подумал я, открыл дверь в холл – и тут же отпрянул.
В холл вошли двое немцев. Они тащили огромную, как коляска мотоцикла, набитую доверху плетеную корзинку. Рядом с немцами шла женщина лет сорока с длинным энергичным лицом. За ней семенил пастор.
– Помоги им, – приказала она по-венгерски…
– Да, да, Крошка.
Вот оно что: прибыла его жена.
В приоткрытую дверь я увидел, как один из немцев почтительно стукнул каблуками:
– Мадам!
За ним другой:
– Мадам!
– О, благодарю вас, господа! – голос Крошки был сладким, как патока. – Недаром говорят, что немцы самые галантные кавалеры во всей Европе.
– А о венгерских женщинах говорят, что они самые женственные во всей Европе, – ответил любезностью немец и поднял правую руку: – Хайль Гитлер!
Пастор пошел провожать немцев к воротам. Некоторое время я не слышал ничего, кроме шуршания бумаги. Вероятно, женщина проверяла содержимое корзины.
Пастор скоро вернулся.
– Какие любезные молодые люди! Привезли тебя на машине, затащили корзину…
– А, все они любезны, когда видят золото. Пришлось отдать им кольцо… Зато смотри, что я привезла!
– Послушай, Крошка… – нерешительно начал пастор, и я сообразил, что сейчас речь пойдет о нас. – Ты будешь удивлена. В доме гости – и какие!
– Никаких гостей! – категорически отрезала Крошка. – Я так устала – с ног валюсь.
– Но это особые гости…
– Я же сказала: никаких… – повысила она голос и вдруг смолкла. Видимо, пастор шептал ей что-то на ухо, так как после нескольких секунд тишины раздался пронзительный крик:
– Нет! Нет! Нет!
– Тише! Они могут услышать! – умолял пастор. – Они понимают по-венгерски.
– Я не хочу болтаться на веревке! – зачастила Крошка тоном ниже. – Этот вывалившийся синий язык! Ужасно, ужасно…
– Крошка, господь с тобой! Крошка!
– Я или они!.. Клянусь муками господа-бога нашего Иисуса Христа, если ты их не выгонишь через час, я сама побегу в жандармерию и донесу на тебя и на них.
– Господи! Крошка!.. Они обещали мне защитную грамоту. Скоро придут русские и…
– Ты и так скрываешь их уже целые сутки. Если бы не ты, они бы давно уже болтались. Возьми у них грамоту и пусть убираются. Через час!
– Крошка!
– Все! Я затыкаю уши. Я не хочу больше слушать! Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Она ушла, он, причитая, за ней. Вероятно, на второй этаж: там были комнаты Крошки.
Я помчался к капитану Комочину и, глотая слова от волнения, рассказал ему обо всем.
– Что ж, придется уходить, – произнес он с возмутительным спокойствием, как будто речь шла о небольшой, не очень желательной прогулке.
– Куда? Куда?
– Посмотрим.
– А по-моему, у нас только один выход.
– Какой?
– Подстеречь патрулей в тихом местечке, завладеть их автоматами и…
– …И заработать посмертно звание Героя. – Капитан усмехался.
– А что? – взорвался я. – Забиться в грязную нору и ждать смерти? У меня есть пистолет, у меня есть вот эти две руки. Я не хочу подыхать, как пес на живодерне!..
В дверь постучали. Бочком, виновато, протиснулся пастор. Он жалко улыбался.
– Приехала Крошка… Она так устала. Вы извините ее, ради бога. Она вряд ли выйдет к ужину.
– Передайте ей наше глубокое сожаление по поводу несостоявшегося знакомства. Мы вынуждены покинуть ваш дом еще до ужина, – церемонно объявил капитан Комочин.
Пастор обрадовался. Так обрадовался, что даже не смог этого скрыть.
– О, как жаль! Вы вполне могли бы остаться еще часа два-три.
– Вы не очень настаивайте, господин пастор, – уже не скрывая сарказма, предупредил капитан Комочин. – А то мы можем передумать. И ваша жена будет вынуждена донести на вас.
Улыбка исчезла. Пастор сник и сразу стал самим собой: трусливым, безвольным старикашкой.
– О, что я могу сделать, что я могу сделать! Она действительно пойдет в жандармерию – вы ее не знаете. О! Боже, боже! – он ломал руки. – Знаете что, я дам вам денег! Много денег! Вы сможете откупиться…
Он сам хотел откупиться от остатков собственной совести.
– Вы очень любезны, господин пастор, – учтиво поблагодарил Комочин. – Но у нас есть свои.
Мы опустились вниз, надели шинели. От них щемяще пахнуло теплом уюта и безопасности. Телефонные катушки оставили на кухне – в городе они только привлекли бы к нам опасное внимание.
Пастор неотступно следовал за нами, охая и причитая. Я все ждал, что он заговорит о защитной грамоте. Но он не вспоминал о ней. Трусил позади нас и отечески наставлял:
– Вы сами идите к ним, сами, не ждите, когда вас схватят, тогда они вам ничего не сделают. Посадят в лагерь для военнопленных – и все. О господи, какой же замечательный выход! Война для вас кончится. А там скоро придут ваши. Как мы их ждем! Боже, как мы их ждем!..
Возле самых ворот он произнес, умоляюще сложив руки, как для молитвы:
– Не говорите им про меня, заклинаю вас! Если только вы назовете мою фамилию, у меня не будет ни малейшего шанса остаться в живых.
Лучше бы он этого не говорил. Он сам испортил торжественную минуту прощания.