Звезды чужой стороны
Шрифт:
– У вас тоже талант. – Я натянуто улыбался. – Такой удар!
Он обжег меня взглядом и, ничего не отвечая, тронул за плечо лейтенанта Оттрубаи.
– Пошли…
Убитый жандарм еще больше осложнил наше и без того критическое положение. Наверняка, где-то поблизости рыщет второй жандарм, может быть, даже и третий. Стоит им найти труп, – а это непременно случится, они будут искать пропавшего, – как поднимется тревога и нас быстро накроют: далеко ли уйдешь пешком!
Значит, остановить машину и попытаться уехать подальше от этого злополучного места. Лучше немецкую – немцы, если даже и потребуют у нас документы, вряд ли будут особенно тщательно разбираться в незнакомом венгерском тексте.
Мы вышли на шоссе. На пригорок, натужно гудя, выполз большой крытый «Фиат». Лейтенант вышел на середину дороги и поднял руку. Машина затормозила в полуметре от него. Из кабины высунулся немец-водитель с закатанными рукавами на жилистых волосатых руках.
– Куда надо? – спросил он на ломаном венгерском языке.
Лейтенант Оттрубаи назвал город.
– Пять цигарета! – Водитель поднял руку с растопыренными пальцами. – Пять. Тогда ехать.
– Нету сигарет.
– Шаде! (Жаль! (нем.)
Водитель хлопнул дверцей кабины. Мотор взревел, Фиат» вплотную придвинулся к лейтенанту. Тот не тронулся с места.
– Гут! – Улыбающийся немец снова высунулся из кабины. – Иди машина. Ехать, ехать! – подбодрил он нас взмахом руки.
Мы полезли в кузов. Там сидело двое немцев. Здоровый, как боров, ефрейтор, с маленькими глазками и низким, словно срезанным лбом, и совсем еще молоденький солдатик в очках. Шинель была ему велика, и шея с синими жилками торчала из нее, длинная и тонкая, как у ощипанного цыпленка.
На полу кузова валялись катушки с проводом, точно такие, как наши.
Боров, оказалось, умел кое-как изъясняться по-венгерски.
– Связист! – Он почему-то оглушительно захохотал. – Мадьярский связист. Германский связист. Камерад.
– Грязные какие! – пискнул по-немецки цыпленок и брезгливо отодвинулся от меня. – Зачем Курт их подобрал? Перепачкают всю скамью.
– Союзники все-таки, – вступился за нас боров.
Цыпленок хмыкнул:
– Союзники! Румыны тоже были союзниками. Или финны – черт бы побрал всех этих союзников!
– Ты осторожнее, музыкант, – предупредил его боров и снова заговорил с нами. – Вы понимать германски?
Мы дружно закачали головами: нет, не понимаем, хотя все трое не только понимали, но и сносно изъяснялись по-немецки.
Боров не отставал. Он все пытался наладить дружескую немецко-венгерскую беседу.
– Камерад никс понимать по-венгерски, – он ткнул пальцем в цыпленка. – Камерад только что с хаймат, с родина. А я два года стоять Венгрии. Я пить венгерски вино… Икра, букет, аромат, огонь… М-м-м!.. Жидкий золото!.. Я спать венгерски девушка… О, тоже огонь! М-м-м!.. – Он поцеловал кончики толстых пальцев. – Я учить венгерски язык. Бистро-бистро.
– Да, есть способные люди, – отозвался капитан Комочин.
Ядовитая стрела попала точно в цель. Но я промолчал: что еще было делать?
– О, я есть очень способни, – расхвастался боров. – Я знать все трудни венгерски слов. Вот это. – Он набрал побольше воздуху и завел по слогам.- Мэг-эн-гес-тель-тет-ле-нек-кель (С неумолимым (венг.)… – Он запутался, разозлился и сплюнул. – Плохой язык. Дурной. Очень дурной!
Я посмотрел на лейтенанта Оттрубаи. У него дрожали руки.
– Очень красивый язык! – голос у лейтенанта срывался.- Самый лучший из всех языков. Вот:
Мадьяр, за родину свою Неколебимо стой! Ты здесь родился, здесь умрешь, Она всегда с тобой. Знай, кроме родины, нигде Нет места для тебя; Ты должен здесь страдать и жить, И умереть, любя.Его доброе кроткое лицо исказила гримаса ненависти. Я испугался. Ведь они тоже видят, не могут не видеть!
И действительно, цыпленок встрепенулся.
– Что он сказал? Что сказал? – зачастил он по-немецки.
– Он артист! – Боров снова оглушительно захохотал и захлопал в ладоши. – Браво, брависсимо! Ви – артист.
– Я солдат!
Боров, к счастью, слушал только себя:
– Артист – корошо! Очень корошо… Вот тоже артист. Музыкант. – Он сказал цыпленку по-немецки: – Сыграй им, Фриц, сыграй, пусть видят, что немецкие солдаты получше их могут.
Цыпленок нехотя вытащил губную гармошку и стал выдувать жалостливую песенку про солдатскую невесту, терпеливо ожидавшую жениха-героя и дождавшуюся дубового гроба с его бренными останками.
Боров дирижировал коротким толстым пальцем, подпевал и вздыхал.
Под писклявые звуки губной гармошки мы въехали в город. Потянулись ряды невзрачных домишек, похожих на сельские. Вдалеке, за кирпичной стеной, виднелись хмурые закопченные корпуса. Над нацеленными в небо стволами заводских труб, словно траурный флаг, колыхалась черная пелена дыма.
Домишки постепенно сменились двух- и трехэтажными зданиями с удлиненными черепичными крышами. Появился трамвай. Вагоны были окрашены в ярко-желтый цвет.
Лейтенант Оттрубаи несколько раз стукнул кулаком в стенку кабины. «Фиат» остановился. Мы выпрыгнули из кузова.
– До свидания, камерады, – помахал нам рукой боров, и в последний раз мы услышали его идиотский смех.
На сдавленной мрачными серыми домами улице было полно военных – венгров и немцев. Мы свернули в ближайший переулок. Лейтенант повел нас кривыми, узкими, невероятно запутанными улочками. Здесь было пусто. Лишь изредка попадались женщины. Из-под пальто и шуб выглядывали брюки. Женщины испуганно жались к стенам домов, пропуская нас, страшных и грязных.