Звезды и немного нервно
Шрифт:
Приличны ли, однако, эти снобистские придирки? Не ограничиться ли благодарным поклоном великому борцу за освобождение России от советского ига? Увы, освобождать ее надо от нее самой, а тут он — вместе с Матреной — буксует всеми колесами.
L’air normal
В начале 70-х в поле нашего со Щегловым ревнивого внимания находился В-й. Юра хотел напечатать в «Воплях» у Ломинадзе свой порождающий разбор стихотворения Гюго «Sur une barricade» («На баррикаде»). Ломинадзе показал его специалисту — В-у. Тот официального отзыва не дал, но выразился в том смысле, что это обычная работа на уровне второго курса. Тогда Ломинадзе предложил ему как человеку либеральному написать
Переговоры эти велись заочно, мы с В-м не встречались, но я хорошо помнил его по Университету. Когда я учился на первом курсе, он был видным аспирантом, и я привык смотреть на него снизу вверх, но главным образом не поэтому, а потому, что это был стройный мужчина, яхтсмен и волейболист, с суховато-изящными манерами и желтоватым, но красивым лицом.
Как-то мы с Леночкой шли по улице Горького, когда я увидел идущего навстречу В-о. Я бы уже не успел сказать ей, кто это, поэтому одновременно с поклоном в его сторону я толкнул ее локтем, дескать, посмотри, потом объясню.
— Это был В-й, видела?
— Qui, — спросила она неуверенно, — сe type а l’air… normal? (Кто? Этот… такой… нормальный?)
А два десятка лет спустя, в один из моих первых послеперестроечных приездов в Москву, мне сказали, что В-й только что умер. О нем говорили с некоторым культовым придыханием, как если бы это был один из интеллектуальных лидеров и героев сопротивления ушедшему режиму. (Через пару лет я узнал о смерти другого вождя этого поколения — Лакшина, которого в свое время мне тоже пришлось узнать с оборотной стороны; однако воскрешать своими воспоминаниями еще и его воздержусь.)
Культов я, действительно, не люблю, в том числе срочных посмертных. Но нет ли в моем тоне чрезмерной пристрастности, известного геростратства? Как оправдаться, хотя бы перед собой, не знаю. Разве что неприятием того идиотского лаймлайта, который с недавних пор иной раз озаряет и мое чело, так что на некоторых фуршетах, когда вдруг кончаются водка и бутерброды, и я начинаю протестовать, меня не понимают: ведь я свободно могу пройти в ту комнату, где одна сплошная элита и водки залейся. Я иду туда, и меня пускают, а других — нет, да они и не просятся.
Поскольку любят у нас преимущественно мертвых, видимо, дело швах.
Подъезжая под Ижоры
Несколько лет назад телеведущий закончил интервью со мной словами:
— У нас в студии был профессор Университета Южной Калифорнии, доктор филологических наук Александр Жолковский.
— Я не доктор, я кандидат, — с бескомпромиссностью старого борца за правду рапортовал я.
— Я имел в виду по гамбургскому счету…
— А по гамбургскому я академик, — продолжал я еще бескомпромисснее. — Все мои знакомые давно академики.
Кажется, в эфир эта концовка не пошла. Оно и лучше, поскольку академия дело темное, далеко не гамбургское, тем более в нашей области. Но факт, что среди людей, с которыми я на вась-вась, процент членкоров и академиков довольно велик. Об одном из них и пойдет речь.
Собственно, ничего академического в истории, которую я хочу рассказать, не было, а о его научном ранге я узнал уже потом. В сущности, не было и никакой истории, просто было произнесено несколько фраз, не особо глубокомысленных, но я их помню уже три с лишним десятка лет и вот теперь возьму и запишу. Запишу без нажима — ведь в этом секрет виньеток [27] .
27
И не только виньеток. Сорок лет назад, впервые поехав в Польшу, я с места в карьер стал учить польский. Он давался легко, но на самых головоломных словах я спотыкался. Как-то в гостях у варшавских знакомых я безнадежно увяз в слове odziedziczyс, «унаследовать», согласные которого различаются исключительно мягкостью/твердостью и звонкостью/глухостью: джь — джь — ч — чь. Признаки эти в русском есть, но нет ни фонемы «дж», ни твердого «ч». Я в который раз пытался продраться сквозь этот фрикативный частокол, когда хозяйка сказала:
— А ты не очень старайся, ты так легонько, по верхам: odziedziczyс — понимаешь? — она повела ручкой и пошевелила пальчиками в знак полнейшего пренебрежения.
Я понял и, вдохновляясь словами поэта: Но не с тем, чтоб сдвинуть горы, Не вгрызаться глубоко, А как Пушкин про Ижоры, Безмятежно и легко, без запинки скопировал:
— Оджеджичычь.
В дальнейшем я широко применял эту технику безмятежности и даже обучал ей американских студентов, не справляющихся с богатым и востребованным словом environmentalism.
Игорь (назову его так) был мужем одной нашей довольно бестолковой сотрудницы (назову ее Верой), но не филологом, а то ли физиком, то ли химиком, и к тому же красавцем-спортменом (известным альпинистом, как я только что узнал из Интернета) и соответственно пользовался у нас априорным авторитетом. Под его успехи они получили коттедж в новом подмосковном научном центре, и мы с Ирой, иногда вместе, но чаще уже врозь, ездили к ним погостить на выходные. Занималась нами Вера; Игорь, который был мне вчуже симпатичен, показывался редко.
Летом 1972 года я неожиданно для себя самого организовал небольшой туристский лагерь на озере Валдай вокруг образовавшегося у меня в тот момент потешного парусного флота из двух польских суденышек — байдарки с парусом и яхточки с поддувными бортами. Нетипичная для меня коллективная акция отчасти объяснялась присущим мне стремлением не дать пропадать добру, главное же — потребностью в созданиии благоприятной обстановки для разворачивавшегося романа с молодой, веселой, здоровой, но пока что замужней дамой. Я созвал множество знакомых, включая одну бывшую возлюбленную и одного бывшего претендента на теперешнюю, обоих, впрочем, с их очередными партнерами, мы разбили на противоположном от города берегу палатки и жили там постоянно, а моя дама выбиралась к нам по уик-эндам.
Приехал и Игорь — один. Парусные эскапады его не увлекали; он сказал, что хочет отдохнуть «от всего» и порыбачить. Я был приятно удивлен, что он вообще откликнулся, и радовался присутствию этого большого, спокойного, уверенного в себе мужчины. Общались мы, правда, мало, следуя каждый своему сценарию отдыха, пока не разговорились, если это можно так назвать, однажды ночью.
Встав по малой нужде, я обнаружил его стоящим на коленях между палатками, около погасшего костра, с головой, склоненной к земле.
— Что ты делаешь?
— Шитики расползлись.
Шитики, как известно рыболовам и стало в ту ночь известно мне, это маленькие червячки, даже не червячки, а личинки, используемые в качестве наживки. Не знаю, накопал ли их Игорь на месте или привез из Москвы, но так или иначе они расползлись из банки, в которой содержались, и теперь подлежали отлову. Прежде чем откланяться, я спросил, как ему вообще тут нравится, и получил сокрушенный ответ:
— Султан Жолковский!.. Понавез бабья!..