Звезды мудрого Бируни
Шрифт:
Якуб внушал себе, что ему нужны новости для того, чтобы помочь чем-либо благородному устоду, но на самом деле он просто сгорал от любопытства и был страшно рад, когда наконец встретил Хусейна. Занятия и заботы, связанные с ними, не оставляли ни минуты свободного времени, и он уже целый месяц не мог увидеть Хусейна, хотя думал о нем чуть ли не каждый день.
– Я узнал столь удивительное, – говорил при встрече Хусейн, – что едва дождался свидания с тобой. Душа моя горела! Подумать только: Махмуд, называющий себя братом хорезмшаха Мамуна, потребовал прочесть хутбу [45] и на свое имя и в честь халифа багдадского.
45
Хутба – проповедь в честь правителя.
– Я, право, не пойму, что в этом удивительного.
– Ну где уж тебе понять! Я понимаю, потому что узнаю все из донесений. Поверь мне, все самое важное проходит через мои руки. При дворе Мамуна нет дивана, который бы так сосредоточил в себе все нити заговоров и козней, как это случилось в диване переписки.
– Ты отошел от своей мысли! – Якуба раздражала хвастливость Хусейна. – Ты хотел сказать другое, Хусейн.
– А ты не прерывай меня, – рассердился молодой чиновник. – Уж если хочешь послушать новости, так слушай! Началось с того, что посол Махмуда Газневидского пришел к хорезмшаху Мамуну и предложил ему прочесть хутбу в честь правителя Газны и халифа. Он настаивал, чтобы это было сделано в придворцовой мечети, в присутствии всей знати Гурганджа. Он уверял хорезмшаха, что султан Махмуд ничего не знает об этом и он предлагает сделать это от себя, чтобы тем самым доказать и дружбу и преданность Мамуна Газне. Но ведь и хорезмшах имеет лазутчиков. И вот они донесли Мамуну, что вовсе не посол настаивает на этой хутбе, а что это козни коварного вазира из Газны. Нашлись люди, которые присутствовали при разговоре вазира с султаном. И слышали, как вазир советовал Махмуду таким образом испытать верность хорезмшаха Мамуна. Узнав это, Мамун не стал торопиться с ответом. Но посол из Газны не унимался и, должно быть, угрожал. И вот на днях…
Хусейн, склонившись над ухом Якуба, зашептал что-то невнятное, озираясь по сторонам и страшась, как бы прохожий не услышал недозволенное слово. Они были на тихой улочке, и ни один прохожий не мешал их беседе.
– И вот на днях, – шептал Хусейн, – хорезмшах Мамун созвал всю хорезмийскую знать, всех своих военачальников и стал спрашивать у них совета. И что же ты думаешь? Все, как один, вскочили и, обнажив свое оружие, стали угрожать Мамуну смертью. Никогда еще стены дворца не слышали таких воплей и таких угроз. «Ты что же, – говорил ему один из старых недимов, – ты соглашаешься выполнить требование своего родственника Махмуда и с легкостью забираешься под его башмак!»
– Отчего же? – удивился Якуб.
– Оказывается, что хутба, прочитанная при всей знати в дворцовой мечети, означала бы признание власти Газневида… Ты понял, Якуб, что это означает? Это означает… Не могу этого сказать… Ну, словом, все равно, что отдать Хорезм в руки султана Махмуда. Но ты не подумай, Якуб, этого еще не произошло. И молчи, не вздумай кому-либо сказать…
Якуб с восхищением выслушал новости. Этот безусый молодой человек с горящими глазами, должно быть, был значительным лицом в диване переписки, если ему было известно все это.
– И ты говоришь, что они стали угрожать Мамуну смертью? – переспросил Якуб.
Закатив глаза, Хусейн с важным видом повторил слова безвестного мудреца: «Суть этого мира – печали и заботы, а лучшая часть жизни без омрачения невозможна».
– Эти слова мудреца как нельзя более кстати, – заметил Якуб, – но я жажду узнать, чем же кончилось все это. Не мучь меня, Хусейн!
– А дальше произошло самое удивительное. Я своими глазами видел письмо султана Махмуда Газневидского хорезмшаху Мамуну. Я запомнил каждое слово, но боюсь здесь говорить тебе. Пойдем вон к тем тутовникам. Пойми, это тайна, которую никто не знает, кроме меня и вазира.
– Пойдем, – поспешил Якуб, – я не могу больше ждать. Мне кажется, что у меня все волосы дыбом встали.
– Если не встали, то встанут дыбом! Есть чему удивиться. Но я не стану читать тебе все подряд. Оно слишком длинное, это письмо. Да и к чему лишние слова! Он писал: «Известно, на каких условиях был между нами заключен договор и союз и насколько хорезмшах обязан нам. В этом вопросе о хутбе хорезмшах оказал повиновение нашей воле, зная, чем для него может кончиться это дело. Но его люди не позволили. Я не употребляю выражения „гвардия и подданные“, так как тех нельзя назвать „гвардией“ и „подданными“, которые в состоянии говорить правителю: „Делай это!“, „Не делай того!..“ В этом видны слабость и бессилие власти. Так оно и есть! На этих людей я разгневался. Долгое время пробыл я здесь, в Балхе, и собрал сто тысяч всадников и пехотинцев и пятьсот слонов для этого дела. Надо наказать мятежников, оказывающих сопротивление воле правителя. Надо наставить их на истинный путь. В то же время мы разбудим хорезмшаха, нашего брата и зятя, и покажем ему, как надо управлять государством. Слабый правитель не годится для дела…»
Вот теперь Якуб почувствовал, что у него волосы поднялись дыбом. А Хусейн, видя, как взволнован его приятель, торопился рассказать все, что ему было известно. Оказалось, что Махмуд предупредил, что может вернуться в Газну из Балха лишь при условии, если хорезмшах прочтет хутбу в честь его, Махмуда Газневидского, или пришлет достойные его, султана, подарки и деньги, которые потом будут тайно отосланы обратно хорезмшаху, так как он, Махмуд, настолько богат, что в них не нуждается. И еще он предлагал Мамуну выслать в Газну знатных вельмож с просьбой о милости, чтобы люди Махмуда видели степень покорности Хорезма и его правителя.
Хусейн с волнением потирал руки. Не спуская глаз с Якуба, он повторял страшные слова:
– Очень шатко могущество Хорезма! Хорезму угрожает Махмуд!
«ДВЕРЬ БЕДСТВИЙ ШИРОКА!»
Тревожные дни наступили в Гургандже. Беспокойно было на душе устода. Якуб не мог не видеть этого. Но в то же время он не мог не удивляться тому, с каким упорством Абу-Райхан занимается своими опытами, не щадя себя и не думая об усталости.
Как-то Якубу пришло в голову сравнить день Абу-Райхана с днем любого труженика. Тогда он многому удивился. Он отлично помнил, что отец его, примечательный своим трудолюбием, всегда жарким полднем прерывал свои занятия и возвращался домой, чтобы полежать часок-другой. Он был из тех купцов, кто не тратил времени понапрасну. Но Якуб не помнил случая, чтобы он провел на базаре подряд все часы с рассвета до полуночи. А вот Абу-Райхан изо дня в день занимался своими книгами с рассвета до полуночи. Этого не делал ни один ремесленник, ни один пахарь и ни один чиновник дивана.
«Он всех превзошел в своем усердии, – писал отцу Якуб. – Его неутомимость и нетерпение познать загадочное просто удивительны. Я ничтожен рядом с ним, – признавался Якуб. – Мне никогда не достичь того, чего достиг мой устод. Его богатство досталось ему очень тяжким трудом. И мне кажется, что я не способен на такое».
Якубу казалось, что он ничтожен рядом с устодом. Это естественно. Чем больше он узнавал, тем больше он понимал, как велики, как обширны и необъятны познания ученого-хорезмийца. Якуба очень тревожил вопрос: кто же сотворил мир? Книги, прочитанные им, не отвечали на этот вопрос. По совету Абу-Райхана, Якуб внимательно читал труды знаменитого тюркского ученого ал-Фараби. Тот как будто признавал бога, но в то же время говорил о вечности материи и о том, что невозможно было сотворить мир в несколько дней. Где же истина? И не потому ли так поносили великого философа служители мусульманской веры?