Звезды над Занзибаром
Шрифт:
Хотя это и был будний день, но превосходная погода привлекла сюда много гуляющих. Правда, мужчин было немного, и почти все они были преклонного возраста, как в этом было легко убедиться по тому, как они держались. Большинство гуляющих, которые наслаждались погожим днем и живописным видом, открывающимся на озеро и на противоположный берег с панорамой Гамбурга, составляли дамы. Это были бабушки и тетушки, мамаши и гувернантки со своими воспитанниками: мальчики в бело-синих матросках толкали мячик или катили перед собой обруч, ловко направляя его палочкой; маленькие девочки в белых платьях со множеством оборок и с огромными бантами в волосах воспитанно держались за руку взрослых и семенили ножками, обутыми в лаковые туфельки.
Эмили почувствовала болезненный толчок,
— Господи, в неизъяснимой доброте своей пошли мне девочку, прошу тебя, — шепотом возносила она молитву к небу. — Пожалуйста, пусть это будет девочка. Может быть, дочь поможет мне жить дальше.
Эмили так старалась разобраться в переполнявших ее чувствах, что целиком погрузилась в свои раздумья. Она шла вдоль берега, не разбирая, куда идет. Вдруг кто-то поздоровался с ней, она, словно очнувшись, испуганно подняла глаза: незнакомый господин приподнял цилиндр и слегка поклонился ей. Эмили вспыхнула, пробормотала что-то неразборчивое и быстро огляделась. Больше никто, казалось, не обращал на нее внимания, даже на то, что на плечи была накинута простая шерстяная шаль, что подол ее платья испачкан землей и что она гуляет без шляпы и без перчаток.
Неуверенная улыбка тронула уголки ее рта и вдруг осветила все лицо. Убыстряя шаги, Эмили продолжила свой путь вверх по течению Альстера. Все ее тело торжествовало — она с жадностью вдыхала свежий воздух, пусть прохладный, но зато это был запах свободы, и она вдыхала его полной грудью.
До той поры, пока часы на церковной башне не пробили третий час пополудни, и Эмили стремглав полетела домой, чтобы успеть вернуться до прихода Генриха.
На следующий день она отправилась на прогулку немного раньше, еще через день — еще раньше, и так продолжалось каждый день, пока она наконец не стала выходить из дома вместе с Генрихом. Несколько раз он даже бежал за ней вдогонку: Эмили, горя нетерпением, нередко забывала взять шаль, перчатки или шляпу. Кстати, она никак не могла понять статуса этих предметов одежды, — ведь на ней и без того было надето очень много, но однажды гамбургский ветер превратил ее в сосульку.
И пока ее муж в своей конторе продавал и покупал товары, работал со старыми клиентами и привлекал новых, Эмили знакомилась с родным городом Генриха.
Быстрым шагом она шла вдоль берега Внешнего Альстера, обсаженного тополями, стоявшими на страже подобно оловянным солдатам, мимо ворот Фердинандстор, потом через мост Ломбардсбрюкке, который разделял Внешний и Внутренний Альстер, с этого моста открывался прекрасный вид на Гамбург. Оставив за спиной мельницу Виндмюле, Эмили — как и другие гуляющие — прошлась по аллее Эспланады, позади которой стояли похожие друг на друга дома весьма благородного вида. Мимо театра на площади Генземаркт, где в воздухе постоянно стоял соблазнительный аромат свежевыпеченного хлеба и где перед Рождеством устраивали праздничную ярмарку «ДОМ» со всевозможными лавками, аттракционами и представлениями. Домой она возвращалась по новой набережной Юнгферштиг или по старой, где в одном из маленьких ресторанчиков на набережной вдоль озера Альстер они с Генрихом по воскресеньям иногда пили чай с пирожными. Хотя там можно было заказать и кофе, однако Эмили с презрением отказывалась пить водянистое коричневое варево, невольно сравнивая его с настоящим крепким и очень сладким арабским кофе, к которому она привыкла. Аркады на Юнгферштиг с их элегантно оформленными витринами они рассматривали вместе с Генрихом,
В Гамбурге было много великолепных мест, и очень многое очаровывало молодую жену Генриха Рюте. И в первую очередь — каналы, пронизывавшие город. Но ничто так не влекло ее, как река Эльба: она походила на море и казалась такой же неукротимой. И потому порт Эмили любила больше всего. Она считала, что здесь она дышит соленым воздухом мирового моря и еще немножко — пряностями Занзибара, — когда поворачивалась лицом к сильному ветру и любовалась мачтами стоявших на рейде судов. Сердце ее начинало биться сильнее всякий раз, когда ее взгляд выхватывал из толпы темнокожих матросов, которые, как ей хотелось думать, приплыли сюда с ее родного острова. И ее мгновенно охватывала жгучая тоска по родине. И она рада была этой горько-сладкой щемящей боли.
Когда-нибудь я снова увижу тебя, Занзибар, это я знаю наверняка. Когда-нибудь — да, я тебя увижу.
У Гамбурга было два лица, и другое оказалось мрачным и грязным, как будто в одном определенном месте города собрались вся копоть и сажа, исторгнутые в воздух бесчисленными трубами. Здешние переулки были скользкими и мокрыми и даже в солнечный день как будто затянуты туманом, а небо над ними было свинцовым от дыма и черных испарений — еще хуже, чем в Адене.
Грязными и оборванными были здесь и люди, которых — и это бросалось в глаза — жизнь не очень баловала и у которых исчезли всякие иллюзии.
Руки Эмили от гнева непроизвольно сжимались в кулаки, когда она видела истощенных детей, таскающих тяжелые кирпичи, а их острые лопатки выпирали из-под курток.
Когда она бывала в обществе, то ей часто задавали вопросы о рабстве — обвиняющим тоном, будто она уже находилась на скамье подсудимых. Никто не хотел верить, что название Багамойо [10] ей ни о чем не говорит, разве только о том, что это просто городишко на африканском побережье. Никто не мог себе представить, что молодая фрау Рюте никогда в жизни не видела полуживых ходячих скелетов, которых тащили из глубин африканского материка, чтобы продать, как скот. И этих же так называемых порядочных людей из общества почти не интересовали ужасающие условия жизни городских низов, хотя об этом ежедневно писали в газетах.
10
В первой половине XIX века важнейший порт и центр работорговли на Восточном побережье Африки.
Слезы катились из глаз Эмили, когда она вспоминала сытых и веселых детей своих рабов в Кисимбани, жизнерадостных приятелей по играм в Мтони и Бейт-Иль-Сахеле, чьи матери были в услужении у сарари и дочерей султана. Ни одного из детей рабов не заставляли работать так тяжело в столь юном возрасте, ни один из них не был так истощен, как гамбургские дети, которые походили скорее на маленьких старичков. А глаза у них были уже потухшими, не говоря уже о том, что в них не было того безудержного любопытства или живого огня, присущего всем молодым существам, еще ничего не знающим о тяготах жизни.
«О да, конечно, они свободны», — с озлоблением цедила про себя Эмили, гневно вышагивая по тротуару — мысленно она держала речь перед собранием граждан Гамбурга, так быстро осудивших обычаи Занзибара. «Да, свободны — чтобы болеть и надрываться на работе до полусмерти. Свободны не наедаться досыта — но все же достаточно, чтобы иметь силы работать. Но что стоит свобода на пустой желудок?»
И насколько, интересно, свободен тот, кто с младых ногтей так измучен, и никакой хозяин о нем не заботится? Тот, кому никогда не удастся избавиться от ярма издевательств, от мизерной платы за тяжкий труд и от голода — разве такой человек свободен?