Звезды над Занзибаром
Шрифт:
Эмили многое повидала, гуляя по Гамбургу и его окрестностям, где она собиралась прожить долгие годы. Весной и летом, осенью и даже холодной зимой, в солнце, дождь или снег. В длительных прогулках ее частенько сопровождали пудель и изящная левретка — обеих собак ей подарил Генрих после того, как ее белая кошка не вернулась домой из еженощного обхода соседских садов. Эмили добралась даже до Рейнбека, идиллического маленького городка под Гамбургом, расположенном на Билле, запруженной речушке, заводь которой напоминала заколдованное озеро; очаровательный городок, там имелся даже небольшой замок и старинный каменный мост, напоминавший о том, что здесь когда-то
Эти длительные прогулки помогали сохранить ей способность ясно мыслить, смягчали тоску по родине и скрашивали одиночество.
У Гамбурга было нечто особенное, присущее только ему: с определенного расстояния — если смотреть на него с берега Внешнего Альстера или с моста Ломбардсбрюкке — он казался филигранным и почти забавным, как бы игрушечным. Со всеми его башенками и шпилями, серыми или зелеными пятнами крыш, окошечками, дверочками и прочими изящными украшениями, так ценимыми жителями города, — издали Гамбург напоминал скопление кукольных домиков, предназначенных для хрупких и нежных существ.
Однако это впечатление было обманчивым, как Эмили сама не один раз убеждалась, когда она вдруг терялась среди всех этих улиц с длинными рядами домов и только после часовых блужданий попадала на знакомый перекресток или видела знакомый дом, от которых уже могла найти дорогу домой.
Это произошло в один из первых дней позднего лета, когда она в отчаянии зашла в лавку, где на витрине были выставлены изящные туфли и блестящие сапоги.
Над ее головой резко прозвучал колокольчик, когда Эмили открыла дверь и вошла внутрь. Глядя поверх очков, на посетительницу приветливо смотрел сапожник, сморщенный человечек с лицом, похожим на засохший финик, рукава его синей в белую полоску рубашки были засучены, а поверх рубашки на нем был надет кожаный фартук.
— Доброе утро, — произнес он одно из тех немногих немецких слов, которые Эмили понимала. Он отложил башмак, в который собирался воткнуть шило, положил его на деревянный прилавок и встал. Следующее предложение осталось для Эмили загадкой, но она справедливо заключила, что он задал ей вопрос.
Она так волновалась, что не ответила на его приветствие, и четко сказала:
— У-лен-хор-стт?
Кустистые брови сапожника сошлись к переносице.
— У-лен-хор-стт ? — попыталась Эмили еще раз и несколько раз постучала указательным пальцем себя по груди. — Show me. Покажите мне, — добавила она на английском. Сапожник беспомощно развел мозолистые руки и пожал плечами.
— Show me, — повторила она, близкая к отчаянию.
Чтобы лучше ему объяснить, она пробежала указательным и средним пальцами по прилавку, изображая походку человека.
— У-лен-хор-стт? Show me!
— А-а, — обрадовался человечек, и его лицо просияло. Он усадил озадаченную Эмили на стул, придвинул к ней табуретку и, положив ее ногу на эту табуретку, быстро снял с нее туфлю и достал из набитого кармана рулетку, которую приложил к ноге.
— No, — вскрикнула Эмили, краска бросилась ей в лицо, она мгновенно убрала ногу с табуретки и выхватила у него туфлю. — У-лен-хор-стт!
Сапожник
— Добрый день, мадам — я могу вам чем-то помочь? — едва не заставили Эмили разрыдаться — на сей раз от облегчения. Господин рассмеялся и объяснил ей, что она произнесла слово «Show» как английское слово «Shoе» — башмак — оттого-то и произошло это недоразумение. Ей стало ужасно стыдно.
Господин в костюме проводил ее за два квартала, и Эмили тут же узнала знакомый перекресток. Щеки ее горели от стыда, а внутри клокотала ярость. Она поспешила домой.
В этот вечер она жестами отослала кухарку Лене домой пораньше. Оставшись полновластной хозяйкой на кухне, фрау Рюте засучила рукава и энергично принялась за дело — с шумом и звяканьем посуды и приборов. Она колдовала с желтым, как латунь, порошком карри и с другими экзотическими пряностями, которые Генрих купил в лавке колониальных товаров; что-то шипело и жарилось на сковородках и в кастрюлях — дом благоухал как бомбейская харчевня. Индийское карри из фруктов и овощей, дьявольски острое, и плов из риса, лука и курицы Эмили всегда принималась готовить, когда у нее было плохое настроение. Блюдо, приготовленное по рецептам индийцев, живших на Занзибаре, вкусом напоминало ей родину и, по крайней мере, питало не только ее тело, но и душу. И еще — это были единственные блюда, которые можно было приготовить с имеющимися в Гамбурге приправами — и то весьма приблизительно.
Не говоря ни слова, она появилась в столовой, где Генрих уже сидел за столом и читал вечернюю газету, потому что он никогда бы не отважился помешать Эмили на кухне, когда у нее было настроение священнодействовать над карри и пловом. Он внимательно смотрел, как она торопливо ставит кастрюлю с пловом и быстро поворачивается, чтобы принести карри, которое она тоже с громким стуком поставила на стол. Затем выпрямилась, уперлась одной рукой в бедро и сдула прядку с лица.
— Генрих, — провозгласила она, — я хочу изучать немецкий язык!
43
— Это — часы, фрау Рюте. Часы. Ча-сы.
— Ча-а… — выдохнула Эмили, но язык был, как бревно, и звук не получался.
— Ча-а-сы, — повторила фрау Земмелинг с нажимом.
— Чаа-с-сы, — вторила ученица с прекрасным звуком «с» в конце слова — словно шипение кобры — и сразу же слегка постучала пальцем по стеклянному колокольчику, под которым висел хронометр, вопросительно взглянув на фрау Земмелинг.
— Это — стек-ло, фрау Рюте. Стекло — такое же, как в окнах. Вы понимаете? — Учительница немецкого языка подошла к подоконнику, отвела штору в сторону и косточками пальцев постучала по раме. — Стекло. Стекк-лоо.
У Хелены Земмелинг было поистине ангельское терпение. Она неустанно ходила вместе с Эмили по дому — от полуподвала через кухню и гостиную до чердака, чтобы назвать каждый предмет, на который указывала Эмили.
Эмили кивнула с сияющим видом. Да, она поняла.
— Стек-лоо, — слетело с ее губ словно играючи, с положенным четким «о».
Ее учительница тоже казалась довольной ее успехами. Это была худая женщина, с аккуратным пучком на затылке, в волосах кое-где уже мелькали серебряные нити, с узким лицом, на котором прожитые сорок лет оставили отчетливый отпечаток. Она выглядела гораздо более строгой, чем была на самом деле.