Звезды над Занзибаром
Шрифт:
Рептилия безразлично смотрела в блестящие глаза Эмили.
— Я рада, что ты здесь. С тобой мне не так одиноко.
Собственно говоря, специально для торжественного приема в бюро по подбору прислуги наняли приходящую кухарку, знаменитую своими черепаховыми супами, которые как раз были в моде, по английскому образцу. Однако бездельничать было не в правилах Эмили. На кухне она помогала чистить овощи, доводила до блеска бокалы и рюмки, мыла тарелки, а потом помогала накрывать на стол двум нанятым лакеям. И поскольку некоторые из приглашенных гостей побывали на Востоке, Эмили приготовила карри, попробовав который временная кухарка стала шумно хватать воздух и громко требовать стакан воды.
Тем не менее гости хвалили и
Поздние часы были подобны водовороту дикой, незнакомой жизни, которая увлекала Эмили за собой, хотела она того или нет, и которая, затаившись глубоко в ночи, украдкой следила за ней, улавливая малейшее возбуждение или раздражение.
Однако же дни ее были пусты.
Утром между девятью и половиной десятого Генрих уходил из дома: надо было успеть на один из пароходиков, сновавших по внешнему Альтеру, и попасть в город, откуда он возвращался лишь поздно вечером. Долгие, слишком долгие часы Эмили была предоставлена самой себе. И это в доме, полном слуг, языка которых она не понимала, — так же, как и они не понимали ее. Все ее пожелания и вопросы должны были ждать до вечера, когда появлялся хозяин дома и мог послужить переводчиком. Пока миссис Эванс составляла компанию Эмили и весело болтала с ней на хиндустани и английском, это еще как-то можно было переносить. Однако заключенный с ней в Адене контракт истек слишком быстро, и, несмотря ни на какие уговоры — даже на посулы более высокого жалованья, — англичанка не соглашалась долее оставаться в Гамбурге. Тоска по мужу, который служил в Адене, оказалась сильнее — и это Эмили как раз прекрасно понимала, поскольку сама вынуждена была жить в Адене без Генриха девять месяцев. С отъездом миссис Эванс Эмили потеряла не только подругу; она в буквальном смысле онемела на время с утра до вечера.
Вместо того чтобы тишиной и покоем врачевать — как исцеляющим бальзамом — тело и душу и в этом находить утешение, Эмили впадала в раздражение и беспокойство. Она нервно металась по всему дому, который казался ей маленьким и тесным. К тому же все комнаты были настолько заставлены массивными креслами и канапе, столами и стульями, шкафами и шкафчиками, комодами и консолями, что Эмили постоянно ударялась об их углы либо локтем, либо бедром или оставляла висеть на них клочок юбки. Удушающей для нее была вся атмосфера в доме, ей нечем было дышать, особенно в дождливые дни, когда окна оставались закрытыми и тяжелые репсовые шторы, казалось, поглощали весь воздух. В такие дни Эмили страдала головными болями, у нее было такое чувство, что вокруг ее шеи все туже затягивается петля.
Немецкий обычай держать все двери и окна в доме постоянно закрытыми еще больше усиливал ощущение Эмили, что пространство вокруг нее постоянно сужается. Каждый раз, когда она начинала свои бесцельные блуждания по всем комнатам и этажам, она оставляла все двери открытыми — чтобы позднее найти снова аккуратно закрытыми. Как будто здесь бесчинствовали призраки. На самом деле это были горничные, совершавшие привычный обход с метелками, смахивающими пыль с мебели, или швабрами для ковров, с тряпками и воском, со щетками для натирания полов и ведрами, полными мыльной пены. Хотя Эмили при всем желании не могла обнаружить в доме ни малейшего пятнышка грязи или пылинки, все до последнего уголка с понедельника по субботу драилось, чистилось и полировалось до блеска. При этом лица служанок не выражали ни малейшего неудовольствия от того, как им тяжело или надоело обслуживать свою молчаливую хозяйку-иностранку, которая целыми днями бездельничала.
Арабские книги, которые Генрих заказал для нее в Александрии, тоже
Все чаще после ухода Генриха ее охватывал панический ужас, ни на чем не основанный.
Если с ним что-то случится в этом огромном городе… если он вдруг больше не вернется домой? Что тогда будет со мной? А если сюда придут воры и бандиты, когда узнают, что здесь только беззащитные женщины?
У нее учащалось сердцебиение, она чувствовала удушье и начинала дрожать, как осиновый лист, и никак не могла подавить эту дрожь. Потом разражалась безудержным плачем, который мог продолжаться по нескольку часов. Почти до трех часов пополудни. Тогда она промывала опухшие глаза холодной водой и с нетерпением ждала под входной дверью, когда пробьет три часа, хотя прекрасно знала, что Генрих никогда не приходит раньше четырех. Только с его приходом она оживала, осыпая его каскадом слов, которые накопились в ней за все часы молчания, а воскресенья, когда он был целый день рядом, были для нее настоящим праздником.
Салимы бинт-Саид, которая на Занзибаре маленькой девочкой бесстрашно взбиралась на самую высокую пальму, скакала верхом, как дьявол, орудовала саблей не хуже любого из братьев, а из ружья стреляла лучше, чем они, — этой Салимы больше не существовало.
Не сейчас, не здесь, в Гамбурге.
«Это больше не я, — частенько думала она. — Эта упавшая духом женщина, которая боязливо цепляется за своего мужа, — это не я. Что со мной сталось?»
И только сад ее спасал. Сад и все, что за ним находилось. После того как в августе бывали прохладные дождливые дни, в сентябре на ошеломляюще голубом небе засиял темно-золотой диск солнца. От него исходила такая сила, как будто бы оно хотело отдать всю ее Гамбургу — прежде чем наступит осень.
Цветы обрели новую роскошь — как будто и растения спешили вобрать в себя все запасы воды из матери-земли, теперь всем своим видом напоминая о своих южных собратьях. Эмили замечала это опытным взглядом прежней владелицы плантаций, а так как они еще не успели нанять садовника, то сама начала работать в саду, срезая обычными ножницами засохшие ветви и увядшие цветы; собственноручно открыла шланг, который был свернут и лежал в траве, подобно спящей змее, и поливала землю под деревьями, кусты и цветочные клумбы. И наконец-то — после столь долгого перерыва искренняя улыбка осветила ее лицо.
С берега реки до нее доносились голоса и детский смех, которые смешивались с сытыми гудками небольших пароходиков, снующих по Внешнему Альстеру (искусственному озеру площадью 164 гектара, глубиной четыре с половиной метра, созданному в XII веке). Они пробудили любопытство Эмили. Она завернула кран и подняла шаль, безотчетно брошенную на землю, когда ей стало жарко от работы в саду и от солнца, закуталась в нее, поскольку дул свежий ветер, — а в Гамбурге он дул постоянно, — и спустилась вниз к реке.