Звонкий колокол России
Шрифт:
— Почему вы не хотите издать в Женеве у нашего Чернецкого?
— Скажу по правде, я хочу издать хорошо, побогаче. Но и не дорого. В крупной типографии выходит и лучше, и дешевле.
— Ну, допустим. А в каком смысле вы опасаетесь «настоящих трудностей»?
— Да ведь как бы не помешали всему делу!.. Неужто российская полиция про архив такой не вспоминает?
— Архив находится на Западе больше десятка лет. И пока неприкосновенен.
— Знаете, Александр Иванович, и дупель, и бекас, и тетерев неприкосновенны, пока в траве спрятаны, и собака их на крыло не подняла. А уж подняла — тут и жди охотничьего выстрела.
— И вы, Николай Васильевич, страшитесь сыграть для этих охотников роль легавой подружейной собаки? За сохранность бумаг боитесь?
— Тонко
— Мне он ничего не писал про других покупателей и Огареву ничего не говорил. Пока молчит и о цене. А условия я еще не имел времени составить. Но все это мы уладим с вами по-доброму. Значит, вас эти неизвестные покупатели взволновали?
— Отчасти они, а отчасти… вот этот комплект «Колокола». Стыдно про это спрашивать, но понял я, какую вы тайную войну без конца ведете. Какие против вас козни плелись! Вот даже при беглом чтении нашел я ваши разоблачения тайных агентов, каких полиция против вас посылала: Матвей Хотинский, поляк, астроном, оказывается, тайный агент III отделения, а с ним и еще какой-то второй шпион; вот тут про Адольфа Стемпковского, корреспондента «Варшавской газеты», эмигранта и… шпиона русской полиции. Вот, изволите ли, г-н Михайловский Генрик. Сей эмигрант много времени у вас или у г-на Трюбнера в Лондоне приказчиком в издательстве подвизался, а потом и его разоблачили как обер-шпиона главы III отделения князя Василия Долгорукова. Кто-то из бывших у вас в лондонском доме на беднягу Ветошникова донес — его схватили по доносу и из этого в Петербурге целый процесс возник судебный, знаменитое дело 32-х… Вместе с князем Долгоруковым Петром вы еще одного такого гуся с начинкой распознали — Блюммера, я даже отчеркнул заметку в «Колоколе». А сколько грязных книжек против вас напечатали, вроде Елагинского пасквиля «Искандер-Герцен» или какого-то графа Шедо-Ферроти, который тоже о вас книгу фальшивую написал… Это я все к тому, что при высоком авторитете г-на Герцена или же князя Долгорукова вся эта публика была против вас бессильна и соваться к вам близко все же опасалась, чтобы не получить по лапам. А мне-то чем от них прикрыться прикажете? Как мне таких опасностей избежать? Вы, сударь мой, к примеру, о деле княгини Оболенской наслышаны?
— Разумеется. Возмутительная, грязная история!
— Тут двух мнений быть не может, что возмутительная и грязная, но я не про самую суть дела. Тревожит меня другое — тесная связь русской полиции с швейцарской. Вот я и побаиваюсь: перейдут бумаги ко мне — а я еще издатель никому не ведомый, без имени, — вот тут-то на мои бумажки, особливо при переезде, лапу и не наложили бы!.. Тогда и моим средствам, и самому делу — шабаш!
— У меня тоже сложилось прочное мнение, что III отделение имеет тайную связь и со здешней полицией Наполеона Третьего в прекрасной Франции, и с бельгийским, и с прусским, и, конечно, с швейцарским сыском. Но смущаться вам не следует. Осторожность, конечно, будет нужна — я, например, не советовал бы везти сразу все бумаги через Францию одной большой партией. Да и издавать их лучше было бы небольшими выпусками, типа журнальных публикаций… Сомнения ваши я понимаю, но, как говорится, волков бояться — в лес не ходить! А вы уже в лесу, не так ли?
— Когда вы рекомендуете мне ехать в Женеву? По правде сказать, неприятный городок, хотя и благоустроенный!
Герцен радостно закивал:
— Именно так! До чего благоустроенный, вроде бы удобный, чистый, красивый, а поживешь там три дня, и уже тянет прочь, подальше от этой женевской скуки и чинности! Тем не менее ехать вам надо скорей, особенно учитывая некоторые ваши… опасения. Вы мне пишите, как пойдут там дела и не возникнет ли что-нибудь непредвиденное. Мы вас всегда поддержим ради хорошего начинания!
3
На этот раз Постников ехал на юг не торопясь, с пересадками в Лионе и Кюло. Все было ему здесь уже знакомо и мало интересовало. Перед отъездом из Парижа он еще дважды встречался с Герценом, подробно с ним беседовал на Севастопольском бульваре и в день отбытия, 16 октября — в отеле. Составленный Герценом примерный контракт на продажу архива оказался вполне приемлем для Постникова, и лишь цена все еще не определилась. На телеграфный запрос, какую сумму можно предложить, ответ из Петербурга гласил: «не свыше четырех тысяч рублей». Герцен же говорил о десяти… Предстоял неприятный спор с Петербургом.
А через русское посольство в Париже под сургучными печатями уже шло с фельдъегерем донесение Карла Арвида Романна Константину Федоровичу Филиппеусу от 16 октября 69-го.
«Сегодня я видел в последний раз Герцена и у него завтракал снова. Беседовал, не выражая ни малейшего сомнения. Проект условий мне вручил… Условия очень строги… Дай бог успеть, а главное, уйти ловчее с бумагами. Не забудьте при этом расходы нотариальные и мелочи, о которых потом было бы поздно думать. До какой цены я успею дойти, я вам сообщу по телеграфу и вас буду просить в случае согласия выслать деньги тоже по телеграфу. Я очень рад, что благополучно ухожу из Парижа; у Герцена часто бывают разные лица, но до сих пор такие, которых я никогда не встречал. Сегодня в 10 вечера выезжаю, помолясь богу».
Герцен же в письме Огареву писал: «Постников меня мучил как кошмар. Брал бы Тхоржевский деньги, благо дают — и баста», У него с каждым днем росли дурные предчувствия о делах во Флоренции, хотя дочь Тата пыталась его успокаивать. По ее почерку, по недомолвкам он чувствовал, видел — ее душевное состояние подорвано, влюбленный граф-музыкант Пенизи, видимо, действует почти шантажом, а может быть, даже угрозами… Предчувствия не обманули его — очень скоро, уже в конце октября пришли жуткие письма от сына Саши: милая Тата доведена до сильнейшего нервного расстройства, можно сказать, до помешательства. Сын немедленно вызывал отца во Флоренцию. И Герцен, отложив все дела, бросился туда спасать дочь от страшной беды… Обо всем этом Огарев и Тхоржевский впоследствии рассказали «издателю Постникову», и он послал Александру Герцену столь сочувственное послание, что получил от него сердечное ответное письмо. Это теплое письмо «издатель Постников» не преминул приобщить к делу об архиве, и до самой Октябрьской революции в России пролежали герценовские строки среди пронумерованных и прошнурованных донесений агента Карла Арвида Романна. Он гордился этими строками как дипломом высшей шпионской категории! Ибо остался единственным агентом, разоблачить которого даже проницательный Герцен не успел!
…В оживленном Лионе в ожидании поезда до Кюло секретный агент Карл Арвид Романн — он же издатель Н. В. Постников — делал в своем кожаном журнальчике кое-какие заметки в рассуждение дальнейших планов. Ведь ему надлежало еще разнюхать и о Нечаеве, и тут могли сыграть немаловажную роль новые эмигрантские связи — Герцен, Огарев, типографии, а возможно, и Бакунин, если удастся подобраться и к тому… Есть намеки, что он — руководитель Нечаева. Однако тут нужна безошибочная точность действий и разговоров — не переиграть, не переборщить, не повторить ошибок предшественников, особенно Блюммера, которого разоблачил покойный князь Петр Долгоруков, предупредивший Герцена.
В чем была ошибка агентов Блюммера и Хотинского?
Арвид Романн записывал одному ему понятными знаками, чтобы потом, при случае, поделиться этими соображениями с начальником Филиппеусом:
«Приемы, которым следовали Блюммер и Хотинский, были преждевременно крайние; они в то время, когда эмиграция их еще изучала, вздумали идти наряду с нею — один (Блюммер), имея перед собою человека честных правил — Долгорукова, вздумал рассказать ему, как он откроет подписку на свой журнал и надует подписчиков, а другой, Хотинский, обратился к самому скрытному и осторожному человеку — Герцену с нескромными вопросами. Конечно, оба потерпели фиаско!»