Звонок (Кольцо)
Шрифт:
— Да, точно, здесь это и было, в этой самой комнате.
Арима оглядел кабинет. Стоило вспомнить тот инцидент, и сразу же отчетливо всплыли в памяти все детали, вплоть до расположения мебели в то время, когда эта комната служила им офисом.
— Мы ведь с самого начала здесь, с самого открытия. И репетиционный зал был там же, только гораздо уже, теснее. А эту комнату использовали как контору. Вон там были кабинки, здесь была перегородка из матового стекла… А телевизор там же был, где и сейчас стоит.
По ходу рассказа Арима показывал пальцем, что было и где.
— Телевизор? — сощурился Ёсино, взяв ручку наизготовку.
— Да, старый такой, чернобелый.
— И что же? — нетерпеливо спросил Ёсино.
— Было это после репетиции. Почти все актеры уже разошлись, а мне никак не удавалось одно место в монологе, ну я и зашел сюда, чтобы еще над ним поработать. Вот, тут… — Арима ткнул пальцем в сторону двери, — Вот тут я остановился, смотрю: за перегородкой экран мелькает. Я подумал, ктото телевизор смотрит. То есть, мне не померещилось. Изза матового стекла я, конечно, самого изображения не видел, только чернобелые сполохи, но кинескоп горел, это точно. А звука не было… В комнате было темновато, и я заглянул за перегородку, посмотреть, кто там сидит. Это была Садако Ямамура. Но когда я обошел перегородку и встал перед ней, на экране уже ничего не было. Я, естественно, сначала подумал, что она успела выключатель повернуть. Словом, ничего подозрительного не заметил. Но вот какое дело…
Арима вдруг прервал свой рассказ.
— Продолжайте пожалуйста.
— Я ей и говорю, мол, — домой пора, скоро уже последняя электричка уйдет, — включаю лампу на столике, а она не зажигается. Смотрю, а у нее вилка выдернута. Я хочу ее подключить, и только тут замечаю, что телевизор тоже в розетку не включен!
Арима вспомнил, как увидел лежащую на полу вилку телевизора, и тот неприятный холодок, пробежавший по спине.
— То есть, телевизор работал, хотя явно был отключен от сети?
— Именно! Я тогда просто обмер. Инстинктивно поднимаю лицо, смотрю на Садако. Думаю, чего это она тут сидит, перед выключенным телевизором? А она на меня даже не взглянула — глазами в экран впилась, а на лице, в самых уголках губ, застыла усмешка.
Наверное, Арима действительно был шокирован, если запомнил все до мельчайших деталей.
— Вы еще комунибудь рассказывали об этом?
— Да, конечно. Уччи… в смысле Утимуре, нашему режиссеру — вы с ним сейчас разговаривали, потом еще Сигэмори…
— Сигэмори?
— На самом деле это он основал театр. А Утимура, так сказать, унаследовал руководство.
— Вот как… И как Сигэморисан отреагировал на ваш рассказ?
— Мы сидели, играли в маджонг, и Сигэморисан очень даже заинтересовался. Тем более, что он в ней души не чаял… Наверное, уже давно на нее глаз положил — частенько говорил, мол, — «моя девка будет»… А в тот вечер он еще принял изрядно, и вообще начал чушь какуюто нести, дескать, — «сейчас пойду, прямо домой к ней вломлюсь»… Мы просто не знали, что и делать… В самом деле, не воспринимать же всерьез его пьяную болтовню. В конце концов все разошлись, а его так там и оставили. Ходил ли тогда Сигэморисан домой к Садако, никто уже и не узнал. Только вот на следующий день прийтито он пришел, но был просто сам не свой, словно подменили человека. Пришел, сел на стул — подавленный, бледный, ни слова ни проронил и с места не сдвинулся. Так на стуле и умер — будто заснул.
— А причина смерти?
— Сердце остановилось, сейчас это называют «острая сердечная недостаточность». Тогда как раз премьера надвигалась, вот он и перетрудился — я так думаю. Усталость накопилась, и организм не выдержал.
— То есть, никто так и не узнал, было ли чтонибудь между Садако и Сигэмори? — еще раз спросил Ёсино, и Арима уверенно кивнул.
Да, теперь понятно, почему впечатление от Садако с такой слой отпечаталось в их памяти, ничего удивительного.
— А что с ней было потом?
— Ушла. Кажется, она пробыла у нас от силы годдва, не больше.
— И что она потом делала?
— Ну, таких подробностей я уже не знаю.
— А что вообще делает человек, если уйдет из театра?…
— Если вообще не утратил желания работать, то, как правило, идет в другой.
— А что бы вы могли сказать о Садако?
— В общем, неглупая была девочка, да и артистизмом не обделена, и чутьем… Вот только характер у нее был сложный. Вы же понимаете, у нас ведь вся работа построена на человеческом общении. И мне кажется, что с таким характером ей бы было трудно.
— То есть, вполне возможно, что на сцену она не вернулась?
— Ну, остается только гадать…
— А нет никого, кто знал бы ее дальнейшую судьбу?
— Может быть, помнит ктото из тех, кто вместе с ней поступил к нам в театр…
— А у вас нет, случайно, координат когонибудь из ее сверстников?
— Подождите минутку.
Арима встал и подошел к стеллажу. Пробежал глазами по рядам папок, вытащил одну. Это была подшивка автобиографий, которые подаются в числе документов на прослушивание.
— Так, всего получается восемь… Да, в шестьдесят пятом году вместе с ней к нам поступило восемь стажеров, — он помахал пачкой машинописных листов.
— Можно взглянуть?
— Пожалуйста, пожалуйста.
К каждому листу было подклеено две фотографии — одна по грудь и одна в полный рост. Сгорая от нетерпения, Ёсино вытащил лист с биографией Садако Ямамуры и посмотрел на фотографию.
— Вы сказали, что в этой женщине было чтото жуткое?
Ёсино недоумевал. Слишком уж далека была реальная Садако на фотографии от образа, нарисованного Аримой.
— Вы шутите. Что же тут жуткого? Да я такое красивое лицо вообще впервые вижу!
Ёсино вдруг подумал, почему он сказал не «красивая женщина», а именно «красивое лицо». Действительно, лицо было просто безупречным, но при этом совершенно лишенным женственной округлости, мягкости. Хотя на фотографии в рост она выглядела очень даже женственно: тонкая красивая талия, изящная линия голени… Но даже несмотря на редкостную красоту, через двадцать пять лет от нее останется только память как о «жуткой» или «мерзкой особе». А ведь для нормального человека гораздо естественнее было бы сказать «замечательно красивая девушка». Ёсино стало безумно интересно попытаться отринуть все очевидное, внешнее, и разглядеть в ее лице истинную, «жуткую» личину.