Звонок на рассвете
Шрифт:
И тут Шишкин неожиданно смешался, смутился... Начал бородку растопыренную, запущенную чесать. Осклабился добродушно.
— Извиняй, дорогуша... А кричу я оттого, что рад за тебя, за спасителя мово... — И старик, пригорюнившись, даже слезу с бороды смахнул. — Отдыхай хорошенько... Кака там баня...
— Да вы не огорчайтесь, — в свою очередь засуетился, зачесался Иван Лукич. — Бог даст, еще сходим попаримся... И случай тот военный, кажись, припоминаю... Так что и проходите, садитесь. Очень рад...
— Рад, говоришь? — встрепенулся дедок. — Это дело. Нельзя нам
— Вот вы говорили, что я-де... выручил вас в войну. На хорошие поступки способен был. И получается, что большие во мне перемены произошли с тех пор. В худшую сторону. Потому как плохой я теперь. Доподлинно знаю. Вот и скажите: а в лучшую сторону возможны перемены? Еще разок перемениться, только в другом направлении? Нереально? Чтобы, значит, в моем возрасте и положении... и вдруг все сначала? С чистой совестью? Можно?
— Допустимо.
— То есть не тело... Не морщины, не седые волосья, а — понятие? Можно?
— Еще как! Знамо дело, можно. И не с тобой первым такое. Сам я прежде другим человеком был. И прозывался иначе. Это теперь я Никодим. А до второго-то рождения — просто Коля Шишкин. До ренимации-то...
— Шутите... А я к вам серьезно...
— Вот и библейский Никодим так же... Шутите, говорит, владыко... Это каким же я способом вторично родиться могу? Оказывается, другим способом. Потому как человек — это не только мясо на костях, не только вода соленая, а и прежде всего дух, то есть не газ, а душа, сознание... А сознанием переродиться в любом возрасте не возбраняется. Была бы охота. Про того же Пушкина слыхал? Он, когда помирал... на смертном одре всех своих обидчпков и убивцев простить изволил. Это — как? Дрался, доказывал, и вдруг — нате вам, простил. А почему? Потому как переродился. Смерть, она не только в яму бросает, но и возвышает... Некоторых. Взять хотя бы героев... Которые добровольно во имя идеи... Ну, мне пора. Кому что... Кому второе рождение, а мне банька предстоит.
Обул дед спортсменки, веник под мышку запихал. Почечуев занервничал. Понравился ему дед: крутой, напористый; живой ветерок от него так и веет, бодрость вселяет.
— Может, того.. чайку?
— Нет уж, Лукич... Какой чаек. Ежели б рюмочку, тогда другое дело. Дак ведь... противопоказано тебе! Угадал?
— Чего нельзя, того нельзя. Беса дразнить...
— Тогда поцелуемся, что ли? Ты откуда родом-то? Чай, из деревни?
— Из деревни.
— Русской ты?
— А какой же еще?
— Ну, можа, мордва какая... Или — фин. Я это к чему? А цела ли деревенька?
— Неизвестно. Редко я там появляюсь...
— А ты почаще! Оттуль тебе успокоение. А ежели бог велит помереть, то есть когда срок подойдет, там бы и местечко подготовил, возле костей родительских. Заранее бы расчистил... Все спокойней жить, когда все улажено.
— Да что вы, право... Хороните меня раньше срока! Сами-то на себя полюбуйтесь!
Шишкин в бороду хмыкнул, из одной подмышки веник в другую переложил и, повернувшись
— Необходимо, чтобы порядок во всем. И в энтом деле тоже. Тем более что не отвертишься... Вот как валенцы на зиму или дровишки — загодя их заготавливают. Так и с этим. А по части второго рождения... Хоть в сей секунд. Пошепчу, перекрещу и — на здоровье. Я, Ваня, гипнозом владею. Слыхал про такое? Не страшно?
— Ладно уж... Ступайте. Веселый вы человек, прямо диву даешься: в таких летах, а как на пружинах!
Захлопнул Шишкин дверь и словно улетел сразу, как воробышек: ни шагов на лестнице, ни других звуков. Выглянул Почечуев на площадку из любопытства — пусто, никого. Тогда попил Иван Лукич чайку в одиночестве и лег спать на раскладушку. Дивана он как бы побаивался теперь.
Утром, по старой привычке, после чая с бутербродам», решил прогулку совершить. До Соловьевского садика. Пешком, как прежде, не пошел. Затесался в небольшую толпу на остановке, которая мигом втиснула Почечуева в троллейбус. Иван Лукич возбужденно осматривал пассажиров, заглядывал им в глаза. Принюхивался к живым запахам, шевелил ноздрями, как молодой конь.
Какая-то старушка, определившая в нем послеинсультника, с хитреньким понимающим видом принялась уступать ему свое место, от которого Почечуев с возмущением отмахнулся здоровой рукой.
Толпа в троллейбусе волнообразно шарахалась из стороны в сторону по мере торможения экипажа, набиравшего скорость, в отличие от автобуса — единым махом.
Из троллейбуса Почечуева выпихнули на Большом проспекте Васильевского острова. Далее, до садика, Иван Лукич не Первой линией, широкой и многолюдной, двинулся, а мрачной безлюдной улочкой имени художника Репина потопал. И все оттого, чтобы походку его новую, инвалидную, поменьше глаз встречных увидело. Стеснялся: как же, во всем импортном, интеллигентном, и на тебе — как утя придавленная ныряет.
Здесь, в порожней улочке, повстречалась ему собака, та самая, знакомая, что весной к нему под зонтик становилась и которую он впоследствии не единожды пельменями потчевал. Сейчас она из-за помоечных бачков унылой подворотни вышла и следом за Почечуевым устремилась. Он задержится, и она притормозит.
— Чего тебе? — спросил. «Ясно чего, — сам себе ответил. — Во всяком случае — не хлеба. Хлеб собаки теперь не едят. Колбасы желают. Или пельменей, на худой конец. А пельмени — кто же с собой по городу носит во время прогулки?»
Пошарил Иван Лукич в карманах, отыскал завалявшийся леденец, даже под оберткой табачными крошками весь облепленный. Постеснялся грязной конфетой угощать. Вспомнил, что хорошо бы закурить. Дружки по палате, особенно Кункин, курить бросать не советовали. Сейчас, мол, теория новая: клин клином вышибают. Однако Почечуев врачей послушался, второй месяц терпел, обходился без дыма.
Скамью в садике выбрал подальше от центра, от фонтана с обелиском, вокруг которого, как заводные, кружились молодые мамаши с колясками. По небу мчались пышные белые облака, кое-где подсиненные, как бы с подзакопченными боками.