Звонок на рассвете
Шрифт:
«Смотри-ка, — приятно удивился Почечуев, — не детективы заглатывает, а серьезную, можно сказать, литературу переваривает».
И тут же Иван Лукич от самого себя в восхищение тайное пришел, от живительного задора, который в крови все это последнее время ощущал. «На такого, можно сказать, мордоворота нарвался, — хихикнул про себя Почечуев, — а вот поди-тко, не страшно ничуть! Хорошо бы Витя в драку полез... Пихнул бы меня в грудь! Уж я бы ему улыбнулся... Или поймал бы руку Внтину на лету... и в кулак его огромный, спортивный — бац! поцеловал бы! ..За боль-обиду — хрясть! — получай ласку... Да он бы тогда сквозь дом безо всякого лифта так бы и прошел до земли — от стыда... Вот как с ними воевать нужно...»
Малый
Забытый Почечуев вежливо кашляет в кулак, кряхтит для приличия, а потом к двери лицом поворачивается, благо она незапертая, и давай бог ноги, без всяких последствий прочь убирается.
У себя в парадном из обожженного детьми ящика для корреспонденции Иван Лукич извлек вечернюю газету, поднялся поспешно в свою берлогу, аккуратно, на «плечиках», повесил в стенной шкаф немецкий пиджак и японский макинтош, вздернул на специальном креплении брюки за штанины и туда же их — в шкаф. Изнемогая от нетерпения, все же не кинулся шарить в газете происшествия. «Я хоть и русского происхождения человек, — комментировал эти свои движения Почечуев, — не германец дотошный, а порядок соблюдаю неуклонно. Цифирь приучила...» В конце концов влез Почечуев в тапочки и, пройдя на кухню, захлопотал над чаем.
Поставив перед собой на столе едва заметно дымящийся коричнево-красный напиток, развернул газету. И неожиданно повезло! Шикарное происшествие дали: «Рабочие ремстроя при разборке здания, подлежащего сносу, обнаружили в кирпичной стене клад: глиняный кувшинчик с золотыми царскими пятерками и десятками. Кубышка была замурована в последние предреволюционные дни, так как вместе с кувшином в стене найдена газета «Копейка» от 2 января 1917 года».
Вот какое славное происшествие подвернулось Почечуеву. И тут Иван Лукич сперва мягко, вкрадчиво, а потом дерзко, с вызовом, скользнул взглядом по заветной стене!
Почему не здесь, не у него в квартире кубышка обнаружилась? Вернее — почему бы и не у него? Такая нестандартная, неуклюжая, можно сказать, нелепая стена имеется в наличии... По форме своей утюг напоминающая.
Не утерпел Почечуев, в кладовочку ринулся. Извлек инструмент: зубильце, шлямбур, молоток и даже кувалдочку. Обвязал себя ветхим, еще Маниным, передником, отодвинул тахту от стены, газеты на полу настелил для порядку — принялся за дело.
Прежде долбил он преимущественно возле утолщения. Отверстия были разбрызганы по всей стене, но гуще — у основания «утюга». Теперь же, поразмыслив, выбрал он нечто среднее, отступив метра полтора вправо от прежних скважин.
Сегодня он работал исступленно. Торопился, попадал молотком по рукам, ссадины уже местами кровоточили. Штукатурка вместе с куском обоев отпала в первые же минуты, обнажив красный, с малиновым закалом, звонкий кирпич. Почечуеву страстно хотелось внутрь стены пробраться. Хотелось, чтобы зубило наконец-то мягко ввалилось, в пустоту, Он физически ощущал близость этой пустоты. Он весь зазвенел от напряжения!
Вот-вот кирпичи, среди которых он пробивался к заветной цели, по-человечески вздохнут или охнут, стена расступится, и рука Почечуева ощутит невероятную новизну. Недавняя встреча с женщиной в кинотеатре как бы омолодила его, потому и работалось вдохновенно, сладостно. Люди, не занятые в быту физическим трудом, иногда искренне, в охотку, с жадностью разминают свое тело, с упоением и дикими отрывистыми звуками. Почечуев увлекся. Два часа пролетели, как единый вздох. Напрасно Кукарелов отбивал у себя на четвертом этаже отвлекающую чечетку — Иван Лукич ничего, кроме биения своего сердца, не слышал.
И тут что-то случилось... Внутри Почечуева. Боль вспыхнула одновременно в голове и где-то в пояснице, скорей всего — в позвоночнике. Из глаз искры посыпались, а все тело от боли враз обмякло, как бы сварилось, и — тошнота. Откинулся Иван Лукич на тахту, благо тут же, за спиной, она была; простерся вверх грудью, лицом повернулся к свету окна. Довольно удачно откинулся. Даже маленькая подушечка «думка», Маней расшитая, под голову подвернулась.
Лежит Почечуев, лишний раз вздохнуть боится, чтобы страдания физические не дразнить, не вызывать из глубины, в которую окунулся. А в голове хоть и звон от удара, но мысли из нее не разлетелись, присутствуют, и вопрос такой копошится: «С чего бы это... звездануло по мозгам так? И в поясницу... А ну как желвак действовать начал?! Вот и доигрался, Ванюшка...» — назвал он себя почему-то стародавним, детским именем. Страх перед болью сковал Ивана Лукича цепче, чем сама боль. А боль, та, первая, взрывная, остыла, как бы рассосалась. Взамен нее тяжесть — глухая, мутная — обволокла. Постепенно Почечуев с положением свыкся. Приспосабливаться начал. Если можно приспособиться к смерти...
Небо в окне опять захламилось дождевыми тучами, да и вечер вплотную приблизился. В комнате заметно потемнело.
«Забыл занавеску задернуть... А двери на запор защелкнул или нет? И газ на кухне? Крантик под чайником вывернул? — подумал и удивился, что такая мелочь в голову лезет на смертном одре. — Людей звать пора. На помощь. Хоть бы Кукарелова. Только как позвать? «Караул» крикнуть? Пожалуй, слишком... Это уж когда совсем убивают...»
Почечуев решил — осторожно, самую малость, хотя бы на миллиметр для начала — привстать. Тело не повиновалось. Вдобавок проснулась уже знакомая боль — в спине и одновременно в животе.
«Неужели... капут?» — почему-то немецкое, военной поры словечко вспыхнуло.
— Помогите... — отважился крикнуть Иван Лукич. Но получилось невыразительно, едва слышно получилось. Почечуев, пожалуй, и погромче смог бы, да боялся дополнительный вред себе причинить.
«А вдруг — позвонят? Звонили же недавно... Тогда я сразу: «Войдите!» Что есть силы. И — «помогите!» — заодно. Для страховки, — размечтался Иван Лукич. — Пусть двери ломают, пожарников зовут. Чего стесняться? Да ежели для пользы дела — пусть хоть весь дом по кирпичику разбирают. А может, и вовсе не заперто... Пусть бы дедушка опять пришел. Который с веником. Вот и поквитались бы... Я его тогда — он меня теперь выручил бы...»
Почечуев закрыл глаза. Попытался ни о чем не думать и хотя бы ненадолго задремать. Вдруг да и отпустит во сне. Теперь сном лечат. Недавно в газете про такое читал.
И вдруг догадка в голову вошла — плавно, вежливо... Так же как, бывало, Маня с работы домой возвращалась... Тихая такая догадка: «Потому и погибаю, потому и жил во мраке, что обошла меня любовь. Не было ее... Как бога. У других была. А во мне отсутствовала. Или притаилась до поры. Как семечко хлебное. В щели каменной. Вот в чем корень, а не в шишке на животе. Душа у тебя, Почечуев, порожняя. Там, где у людей любовь содержится, у тебя — ниша пустая... Ладно. Главное — в понятие войти. Жив буду — по другой колее поеду. Влюбляться мне, ясное дело, поздно. В смысле в бабу... А вот применение себе обязательно найду. И всего вероятнее — в детском доме. В воспитатели подамся. На общественных началах попрошусь. Денег мне от них не надо. Буду за так с детишками возиться. Ну и рацион... За общим столом. Теперь это модно: наставником. Как ветеран. На путь истинный наставлять. Книжки ребятам читать буду. Глядишь, и сам умнее сделаюсь...»