...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
— Сколько надо?
— Давай пока три рубля. — Сухинов отдал деньги, и только Голиков успел их спрятать, из-за деревьев неслышно возник Бочаров. То ли он нарочно крался, то ли шаг у него такой был, легкий, рысий. Бочаров принес штоф, в котором трети не хватало. Стал их звать в питейный дом. Будто там весело, а тут холодно. Ему на месте не стоялось, он неловкость чувствовал. И не зря.
— Ты как же это, гад, посмел полбутылки ошарашить? — подступил к нему Голиков, даже и без особого раздражения, а словно не умея до конца
— Святой крест! — торжественно сказал Бочаров, отступая к березам. — Проверь и пойми! Встретил тезку своего, Ваську Михайлова. Стоит он, забубенная душа, и, как тростинку, его качает. Умолил. Дай мне, говорит, Вася, глоток глотнуть, а то помру немедля. Я его пожалел. Прежде бы не пожалел, а тут вот барина наслухался, что, мол, все люди братья, — и налил. Такая во мне вдруг жалость образовалась в грудях, чуть исподнее с себя не снял.
— Врешь! Сам выжрал.
— Пойдем в кабак, проверишь. Он там.
Голиков все приближался к Ваське, а тот шустро отступал, они отдалились от пораженного Сухинова шагов на десять, он уже и слышал их плохо.
— Эй! — гаркнул он командирским голосом. — Кончай дурить! Слышь, кому говорю!
Голиков вернулся со штофом. Бочаров маячил меж деревьев серым пятном. Шумел оттуда капризно:
— Поди проверь! Ежели все люди — то почему не налить. Правильно, барин? Объясни ему.
— Если хочешь со мной быть, брось разбойничать! — сказал Сухинов, негодуя.
— Я к тебе в слуги пока не нанимался! — взъярился Голиков. Не мог он быстро остыть.
— Я тебя, Паша, не в слуги зову, в товарищи!
Голиков запрокинул голову и вылил себе в рот все, что было в штофе. Потом размахнулся и швырнул бутыль в Бочарова. Если бы попал лоб — конец Стручку. Промахнулся. Утер рот, сказал дружелюбно:
— За то, что в товарищи кличешь, — благодарю! До самого края за тобой пойду. Верь мне!
— Верю! — Сухинов протянул каторжнику руку, тот не сразу ее принял. Его лапа была в три раза больше сухиновской, но пожатие было бережное, ласковое.
Через несколько дней он принес ружье. Прямо среди бела дня. Нес на плече, завернутое в тряпье, как палку. Это было воскресенье, Соловьев и Мозалевский были дома.
Голиков постучал, вошел, деликатно поздоровался. Ружье поставил в угол, показал глазами Сухинову.
— А что, господа хорошие, не прибрать ли мне у вас за ради праздничка? Полы-то у вас больно засалились.
— Прибери, голубчик, прибери, — отозвался Соловьев. — На водку получишь.
Голиков прибирал, мыл, скреб с удовольствием, с прибаутками. Наслушавшись этих прибауток, Мозалевский и Соловьев отправились прогуляться. Сухинова с собой не позвали. Они видели, что приход дюжего каторжника не случаен, и конечно заметили продолговатый сверток в углу.
— Ты что, Павел, ошалел совсем?! — накинулся Сухинов. — А если бы тебя задержали с ружьем?
— Кто меня задержит? Некому меня задерживать. Я иду — никого не трогаю.
Глаза его шало искрились. Раз от разу он менялся, становился бодрее, разговорчивее. Как будто в себя приходил после долгой зимней спячки. Сухинов наблюдал, как он ловко, играючи, управляется с уборкой, и не захотел дальше ругаться. Он заметил вдруг, что Голиков обут в какое-то рваное подобие не то валенок, не то калош. Должно быть, всю зиму ходил с мокрыми ногами. Он спрятал ружье в чулан, оттуда принес свои старые сапоги.
— Ha-ко примерь, Паша!
Голиков сел на пол, взялся натягивать сапоги. Сразу было видно, что они ему не полезут, но расстаться с обновой он не решался. С силой потянул за голенища, кожа затрещала.
— Вроде в самый раз, а? Еще разносятся.
— Будет тебе, — улыбнулся Сухинов. — На денег, новые купить.
— Ну, Сухина, вот уважил, так уважил! Ей-богу, хожу — ног не чую. До того иззябся.
— Нынче же купи, не пропей.
Голиков с неохотой вернул сапоги, а деньги сунул куда-то под рубаху.
— Слышь, Сухина, нас с тобой Васька Михайлов в лесу ждет.
— А чего ему надо?
Голиков искренне удивился, точно они с Сухиновым все заранее обговорили, и вот вдруг накладка.
— Как то есть — чего? Он для нашего дела необходимый человек. Это тебе не Стручок. Михайлов — мужик справный, бывший гвардии фельдфебель. Нас с ним, может, на всю каторгу двое. Не-е, без Васьки обойтись и думать нечего. Я уж ему и намек дал.
— Ты, Паша, какое наше дело имеешь в виду?
Еще пуще растерялся Голиков, тряпку бросил, стоял, растопырив лапы, посреди избы в раздумье.
— Ты чего, Сухина, али передумал?
— Да о чем ты, Паша, о чем?
— Как — о чем? Шваль, значит, всю под ноготь, и кагалом в тайгу подаваться, на волю! Разве я чего недопонял?
Сухинову и смеяться впору, да в груди что-то заклинило.
— Да когда же я тебе про это говорил?
— Зачем говорить, и так все ясно. Обо всем говорить — слов не напасешься.
— И с кем ты собираешься подыматься?
— С кем укажешь. Я тебе народец представлю, а уж ты выбирай. Тебе виднее.
Васька Михайлов ждал их не в лесу, а на задах у избы ссыльного Игнатия Борисова, дружка своего. Михайлова издали хорошо видно — как пугало посреди огорода. На голове шапка заячья, куртка из парусины, шея тряпкой обмотана.
— Чего он там стоит-то, в огороде?
— У него и спроси.
Подошли, поздоровались, Михайлов первый руку протянул. До того он был похож обличьем, и повадкой, и строгостью лица на Михея Шутова, что оторопь брала. Видно, у природы не хватает терпения людей по разному калибру вытесывать, нет-нет да и повторит с устатку свои творения. Это Сухинов и раньше подмечал. Необычная похожесть незнакомого человека на Шутова сразу вызвала симпатию к нему.