...начинают и проигрывают
Шрифт:
На другом конце зала алела надпись: «Военный комендант». Я потянулся к ней, как мотылек на свет. Расталкивал стоящих, переступал через котомки, мешки, через спавших на разостланных ватниках детишек. Вслед сыпались всякие нелестные слова.
Старший лейтенант в окошечке дремал, подперев голову руками. Разбуженный мною, долго вертел командировку.
— Ничего не могу.
— Но мне вот так надо!
— Ничего не могу.— У него едва поднимались набрякшие веки.— Садитесь в индивидуальном порядке.
–
– А как сможете. Согласно способностям.— Он решительно задвинул окошечко куском фанеры.
Одноногий моряк в бушлате и бескозырке легонько тронул меня костылем:
— Начнется штурм, держись меня, братишка. Три ноги на двоих — куда еще больше!
Морячок пошел травить баланду, но мне было не до шуток. Поезд должен вот-вот подойти, народ густо хлынул на перрон. Как я пробьюсь со своей больной ногой?
И тут, откуда ни возьмись, знакомое треугольное личико с шустрыми лисьими глазками. Наш участковый!
— Вы что здесь, Щукин?
— Милисия всегда на посту, товарищ лейтенант,— отрапортовал браво.
И тут же сообразил: ведь я-то знаю, что здесь вовсе не его участок. Склонился к самому уху, сообщил доверительно:
— Кума тут у меня, в столовой на стансии. Ну, отходы всякие, шелуха картофельная. Коровку держим малые детки… А вы?
— Да вот уехать не могу.
Лисьи глазки сощурились:
— Организуем, товарищ лейтенант. Я счас. А вы пока погончики того, амунисию…
План Щукина был прост и нахален. Я стал «арестантом». Щукин и еще один милиционер, которого он откуда-то приволок, не наш, со сросшимися черными бровями, очень свирепый на вид,— моими конвоирами.
— Пропусти! Пропусти!
Народ расступался. Вслед шелестело жалостливое бабье: «Молоденький!» Одноногий моряк озадаченно сдвинул на затылок свою бескозырку. Я сгорал от стыда, опустив лицо и втихомолку проклиная швейковские замашки Щукина.
Конвоиры благополучно провели меня сквозь свалку у двери вагона и втиснули на третью полку в серединном отделении. Щукин торопливо сунул в изголовье мой планшет, немецкую сумку, в которую я сложил провиант, арестованному не полагалось иметь при себе таких вещей. Сказал громко для сведения самоотверженно атаковавших свободные полки пассажиров:
— Чтоб смирно лежал — ни вправо, ни влево! А на место доберешься, чтобы в первый же день в милисию заявился, а то устрою тебе веселую жизню!
И стал продвигаться к выходу против бурлящего потока, поставив чернобрового впереди себя вместо волнореза…
Поезд набрал скорость, жаркие страсти трудной посадки поостыли. Я долго лежал без сна, спиной к проходу, и прислушивался к обрывкам долетавших снизу разговоров.
— Кисть ампутировали… А на второй всего три паль чика уцелело…
— Что там делается-ума не приложу; в сводках ведь не
Кто-то пугал полулегендарной «Черной кошкой»:
— Они поезда останавливают. Зеленый свет в семафоре мешком накроют, под красное стекло — карманный фонарь. Машинист, понятное дело, сразу на тормоза. И они грабить…
Старый грузин, со слипшимися, как войлок, седыми волосами, звал сына — того занесло в другой конец вагона:
— Отия! Отия!…
Отия… Так звали шофера нашей дивизионки — мы стояли рядом с редакцией на отдыхе. Веселый, белозубый, с узенькими черными усиками. Он приладил к своему грузовику шкив типографской машины, и задняя полуось, вращаясь, приводила в движение печатный станок. Поднимет Отия зад трехтонки домкратом, включит мотор и сидит в кабине, грузинские песни поет. Кончит петь, командиры подразделений знают: готова газета, можно почтальонов за свежим номерком посылать.
Шальной снаряд угодил прямо в кабину грузовика. Дивизия все еще стояла на отдыхе…
— Отия!… Отия!…
Утром меня разбудил морячок — тот самый. Сидит, свесив в проход свою единственную ногу, на полке напротив и несильно тычет мне в бок костылем.
— Эй, братишка, где твоя совесть, а?
Я пробормотал что-то невнятное. Как не повезло! Сейчас он возьмется за меня на радость стиснутой на нижних полках доброй дюжине пассажиров.
– Поспал — дай другим. Вон папаша всю ночь штаны протирал. А ты ко мне.
Похоже, он меня не узнал…
Я пересел, освободив полку. Старик-грузин благодарно закивал и, кряхтя, полез наверх.
– Что, братишка, время заправляться?— морячок сунул руку в рюкзак.— Белые сухари на черный день. Погрызешь?
Мы соединили его сухари с моим куском сала и, прибавив по кружке горячей воды с сахаром, очень прилично позавтракали.
– Значит, едем в Энск?— Морячок удобно привалился к стенке, вытянул вдоль полки ногу — после сытного завтрака его потянуло на дорожный треп.— Живешь там или как?
— Или как.
— Понятно.— Он кивнул.— Командировка.
Уходя от дальнейших расспросов, я поспешно спросил сам:
— Ты-то сам не оттуда? Госпиталь где искать, случаем не знаешь?
— Нет, не знаю!— криво усмехнулся он.— Где, ду маешь, моя правая нога не захотела меня больше носить?…
Поезд двигался медленно, с частыми и долгими остановками. Мимо под однообразный перестук колес плыли такие же однообразные заснеженные поля. На полустанках безлюдье, зато на станциях покрупнее настоящие кулачные бои. На нас тут, в самой середине, накатывались людские волны с обеих сторон — запертые на одном конце вагона двери не помогали, у многих были с собой самодельные железнодорожные ключи.