...ское царство
Шрифт:
Но вот и рассказчик покинул заставившую его онеметь на время область чувственных воспоминаний, и речь вернулась к нему:
— Вот так…
— Слушай, Гарик, — ожил за моей спиной Святослав, — так ведь по закону, вроде, нельзя было без твоего согласия ребенка в другую страну вывозить. Закон был нарушен.
— Какой закон! — скрипнул зубами Гариф. — Их закон как раз был соблюден положительно. А нормативных актов, принятых их властью, признанных их конституцией, но отстаивающих мои права, попросту не может существовать.
Дикий румянец залил лицо Гарифа, продолговатые глаза его сузились, их черный агат, казалось, приобрел пестроту шайтанского перелива.
— И что же теперь? — все-таки спросил я.
— Теперь? — Гариф быстро провел ладонью с растопыренными пальцами по лицу, точно отгоняя
— Да, почему ты выбрал именно этот день? — послышался у меня из-за спины голос Вятичева.
— То, что мне удалось разглядеть сквозь стену темных намеков: Роза рассчитывает, что именно этот денек соединит… м-да… наши сердца. Ну, не сердца, конечно. Причем ей, как девушке романтической, вздумалось устроить эту собачью свадьбу где-нибудь среди русских березок.
— Вот и хорошо, — поддержал Гарифа Святослав, — коль уж она так хочет…
— …устроим ей свадьбу, — продолжил я.
— И Бог нам в помощь, — подытожил Гариф.
Бог, конечно, был с нами.
Но Он был и с ними.
Бог был со всеми и со всем, что было Им спроектировано, сотворено и запущено в цикличный процесс, именуемый нами «жизнью». И что же Он прочил нам по прошествии всего нескольких десятков часов? Должно быть, мы чувствовали себя, как актеры в самом начале работы над новым спектаклем. Ведь сценарий был уже у нас на руках, роли распределены, и каждый, надо быть, исподволь, как говорят, подсознательно, уже выстраивал свое поведение, свои индивидуальные действия сообразно генеральному плану. И хотя предстоящее действо виделось нельзя более рисковым, — не обнаруживалось (во всяком случае, на арене моих чувствований) и бледной тени соблазняющей нерешимости. Это дивило меня уже в те, так сказать, подготовительные репетиционные минуты. Ведь любой сторонний соглядатай, случись таковому осматривать наши намерения, назвал бы их смехотворной химерической авантюрой. И то, шансов, хоть сколько-то обеспеченных активами опыта, было у нас кот наплакал. Тем не менее сознание и не порывалось приискать вариант альтернативный, хотя бы повнимательнее приглядеться к другим путям, покойным и ничтожным.
Не исключено, что сознание человеческое можно представить ловушкой, маленьким террариумом, в котором то живое, что населяет его, проводит дни свои. Возможно, этому живому грезится подчас что-то такое о большой свободе: прыгнуть, например, на соседнюю жердочку или нырнуть на пять сантиметров глубже. И ведь эдакое нет-нет да и случается! Вот только мотивы и размах этих порывов раз и навсегда очерчены ресурсами клетки. А что же есть подвиг в условиях этой метафоры: побег из тюрьмы или блестящий результат чьей-то дрессуры?
Ночь и еще день я мог глазами и сердцем вспоминать город, в построение истории которого были положены и мои мытарства. С прежним восхищением я вглядывался в его пирамиды, в его каменные параллелепипеды, точеные арки и мудреную систему уличных галерей, переходящих одна в другую, скрещивающихся и вновь плетущих кружево некоего единого плана, втиснутого в них, столь объемного и многослойного, что его не в состоянии вместить самодовольный мозг отдельного человека. Но, объединенные слепой силой взаимного притяжения, люди покорно выстрадали предписанный им труд, поместив его в минеральную оболочку. Однако это многомиллионное скопище людей никак нельзя было бы назвать сообществом. Они слетелись сюда, как слетаются ночные насекомые, большие, малые, разных видов, на свет электрической лампочки; каждое существо прилетело совершенно независимо от остальных, и ровно ничего их друг с другом не связывает. Ведь сообществом можно назвать лишь то объединение людей, в котором индивидуумы всечасно ищут поддержку себе подобных и, сопряженные единой генетической идеей, остаются вместе, друг подле друга, куда бы ни направлял их общий закон. Так что, вернее было бы сказать, эта исполинская каменная скорлупа заключала в себе сразу несколько сообществ мыслящих существ. Многие века она давала им приют, и те за этот
Многознаменательный день начинался самым заурядным манером. Мы со Святославом, груженые тяжеленными сумками, ни свет ни заря покинули наше временное убежище. Быстро и просто позавтракали в какой-то забегаловке, встретившейся на пути к метро, и не замедлили продолжить свой путь. Договор с Гарифом был таков, что мы сами своим ходом доберемся до означенного места и, заняв там определенные планом позиции, будем дожидаться дальнейшего разворота событий. Казалось бы, день готовил нам чрезвычайные испытания, сообразно предвкушению которых и общему нашему настрою, вроде бы, следовало нести печать мрачной углубленности и неугомонного жгучего трепета. Ничуть не бывало! Напротив, настроение наше было на удивление шалым и почти лучезарным. Да, некая особенная взбудораженность нервов присутствовало, но, если с чем и можно было бы ее сравнить, то всего скорее с некой предпраздничной ажитацией. Шутки, всякие каламбуры и курьезные истории сыпались из каждого из нас, что из рога изобилия. Поразительно! Мы не задумывались и на чуть, что затеяли не просто сложное, но скорее неисполнимое дело, что счастливых шансов у нас, ну, может быть, пять из сотни. Уж у кого-кого, а у Розы, представлявшейся нам пусть опасной, но бесконечно потешной исполинской плошицей, были возможности оберечь свою пищу и территорию.
Но в том-то и дело, что нам не нужна была ее пища, и даже — ее территория (в прямом смысле или символическом), по сути, отнятая у нас. Важно было уничтожение Розы, как паразитического злокачественного образования, так или иначе посягающего на формирование окружающей действительности, ежесекундно пожирающей здоровые ее ткани, тем самым понуждая и нас к противным нашей природе перерождениям. Понятно, что это был всего лишь внутренний взгляд. Роза так же ходила, таскала свою тушу под этим солнцем, и она, и еще множество подобных ей имели, вестимо, отличные от наших виды на жизнь, свои замыслы и умыслы. А вот, кому в тот день суждено было торжествовать, решалось не в назначенном Розой суде.
Мы доехали до автовокзала. Теперь большой красный автобус должен был переместить нас на несколько десятков километров от города, а там уже пешим ходом, следя за указанными Гарифом ориентирами, нам следовало пересечь небольшой лесок, чтобы не вышагивать по шоссе, миновать березовую рощицу, вплотную подступающую к устью балки. Сперва мы думали, что нам со Святославом необходимо занять позиции на противоположных ее склонах, но, поразмыслив, пришли к выводу, что в тактическом отношении это добавит нам не много очков, в случае же вполне вероятных осложнений дружеская подмога будет иметь куда более существенное значение. Поэтому решено было укрепиться мне и Вятичеву неподалеку друг от друга, залечь в низкорослом кустарнике на южной стороне балки, приблизительно в трехстах метрах от ее устья, и ждать. Сколько предстояло ждать и чего, собственно, никто нам рапортовать, понятно, не мог. Не исключалось, что провалявшись под кусточком день, мы вернемся не солоно хлебавши, и тем будет завершен наш достославный поход.
Раннее солнце было уже столь жарко, что от него ничуть не спасала ветхая загвазданная желтая занавесочка на окне автобуса, — чего же следовало ждать, когда оно поднимется в зенит? За окном мелькали бесконечно новые пейзажи, все решительнее освобождавшиеся от власти бетона, и вот уже — вовсе свободные, сине-бело-зеленые, почти древние, мои.
В один из этих пейзажей мы и были приняты, лишь только простились с духотой железной коробки. Двери за нашими спинами лязгнули, и автобус умчался по почти пустынному шоссе, овевая себя смрадным черным дымом. Перед нами лежал размахнувшийся на пару верст пестрый от разнотравья луг, за которым поднималась синяя стена молодого леса.