02-Всадники ниоткуда (Сборник)
Шрифт:
Незаметно туман почернел, сгустился до ночной темноты, блеснули незнакомые звезды на небе, к которым я так и не мог привыкнуть, вблизи и вдали легли зубчатые тени леса. Мы выехали к повороту на шоссе, и машина остановилась. Тихонько щелкнув, открылись двери кабины; из лесной благостной тихости вдали донеслось конское ржание и — совсем близко чьи-то слова и смех: машину, как обычно, поджидали спешившиеся патрульные. Зная, с какой стороны они подойдут к открытой кабине, мы выскочили с другой в темноту. «Никого», — сказал, как мне показалось, разочарованно и тревожно голос подошедшего Оливье, а незнакомый голос очередного патрульного — я мало кого знал на заставе — спросил: «Вы о чем, лейтенант? Ведь это же отъезжающая, а не прибывающая машина». Оливье вздохнул; я отчетливо услышал, как он щелкнул сейчас же пальцами — признак тревоги и нетерпения, — и, честно говоря, обрадовался: беспокоится парень. «Так, — сказал он патрульным, — порядок. Поезжайте». И машина уже без нас растаяла в окружающей темноте.
Тень Оливье молча двинулась к лесу, где ждали стреноженные лошади. Он прибыл один вместо конюхов и не затем, чтобы только отвести лошадей на заставу, а потому, что втайне надеялся на мое возвращение.
— Оливье! — позвал я.
Тень впереди остановилась.
— Ано?
Удивление, оборвавшаяся тревога, вмиг снятое напряжение и просто радость слились в этом негромком вскрике.
— Как видишь или, вернее, слышишь, — засмеялся я.
— Неужели оттуда?
— Оттуда.
Зернов и Мартин подошли ближе. Незачем было прятаться и оттягивать встречу.
— Эти с тобой? — спросил Оливье.
— Со мной. Это Борис. — Я дотронулся в темноте до Зернова. — А это Дон. Не зажигай фонаря — это не обязательно. Верные друзья и добрые парни.
— Плохих не выберешь, — отозвался Оливье.
— Их нужно поскорее отправить в Город. Мундиры, сам понимаешь, липовые. Включи по одному в патруль и отправь с какой-нибудь подходящей машиной.
— Куда?
— На улицу Дормуа.
Я имел в виду «Фото Фляш» — ателье, которое после гибели Маго и ухода Фляша в глубокое подполье удалось арендовать Зернову не без помощи Томпсона. Там он с Мартином мог переодеться и переждать до утра — не в полицейских же мундирах являться в «Омон».
— Посмотри маршруты рейсов и подбери парочку с остановками поблизости, — прибавил я.
— Зачем? Я их наизусть помню. Одиннадцатый и двенадцатый рейсы. Остановки у булочной Фрезера и у кафе Марди. Там близко.
Меня больше тревожило, как Зернов доберется до заставы: ездить верхом он так и не научился. Но Мартин меня успокоил: «Доберемся. Езды всего четверть часа. Темно, и смеяться некому». Так и добрались. Оставив друзей дожидаться у дороги — незачем было им привлекать внимание в полицейской казарме, — мы с Оливье прошли в дежурку.
— Включаюсь, — изрек торжественно Оливье.
Я сделал вид, что не понял.
— Во что?
— Во все, что бы ты ни предпринял. На меня тоже можно положиться.
— Верю. Но пока тебе лучше оставаться в стороне. Дело опасное, и рисковать не стоит.
Оливье обиделся:
— Я, кажется, никогда не был трусом.
— Знаю. Но ты не знаешь, на что мы идем.
— На грязное дело ты сам не пойдешь.
— Не пойду. Но сейчас, подчеркиваю, сейчас лезть в огонь незачем. Договоримся позже. Обязательно договоримся — обещаю. Пока же тебе, полицейскому, лучше не знать всего, что мы знаем.
— Ты тоже полицейский.
«Сказать или не сказать? Все равно сказать придется, если ищешь союзника. Для врага же Оливье и так знает больше, чем нужно. Достаточно для того, чтобы всех нас поставить к стенке. Рискну».
— Я разведчик во вражеском лагере, — не сказал — выдохнул я.
Но эффекта не получилось. Слова «разведчик» в нашем его понимании в словаре Оливье не было. Пришлось пояснить.
— Я из Сопротивления, понял?
— Я давно это понял, — сказал Оливье. — Добрые люди не идут в полицию.
— А ты?
Я знал, что Оливье — сын полицейского, и Оливье знал, что мне это известно. Но мне хотелось услышать его ответ.
— Я в мать, а не в отца, — признался он. — Галун меня не тешит. Тем более дела. — Он вздохнул и прибавил: — Я с тобой, Ано, что бы ни случилось дальше. И так уж случилось многое.
Он многозначительно замолчал, ожидая обещанного рассказа. И я рассказал обо всем, что мы видели за голубыми протуберанцами. О тайном тайных, неведомом даже самому Корсону Бойлу. То, что Оливье не понял, я обещал объяснить впоследствии: о «всадниках ниоткуда» походя не расскажешь. Но о заводе-континууме, созданном до Начала, пришлось выложить.
— Почему вы называете это континуумом? — спросил Оливье.
Объяснить было трудно: Оливье латыни не знал.
— Ты слушал когда-нибудь мессу?
— Конечно.
— На каком языке говорит кюре?
— На церковном.
— Это латынь, — сказал я. — А «континуум» по-латыни — нечто постоянное, вечное. Этот завод никогда не остановится и никогда не иссякнет.
— А если увеличится население?
— Увеличится и объем продукции. Сколько затребуем, столько и получим.
— Значит, не нужно уменьшать прирост населения?
— Конечно.
Оливье задумался: он получал и переваривал свой первый урок политграмоты.
— И можно снизить цены?
— На продукты? Бесспорно. Хоть вдвое. Можно даже раздавать их бесплатно, но тогда придется коренным образом изменить экономику Города. Сразу это трудно.
— Я не очень хорошо тебя понимаю, — растерянно признался Оливье. — Но, по-моему, Бойл ничего не захочет менять.
— Почему?
— Потому что это… ну, в общем… невыгодно. — Оливье нашел нужное слово.
— Кому невыгодно? Городу?
— Ему самому невыгодно.
— Соображаешь, — усмехнулся я ободряюще. — Пошевелим мозгами и все поймем. Конечно, Бойл ничего не захочет менять.
— А если ему рассказать?
— Зачем?
— Убедить. В их же интересах понизить цены.
Еще бы! Если бы Корсон Бойл действительно убедился в неистощимости дарованного ему богатства, он бы кое в чем реформировал экономику Города. Может быть, даже и политику. Это бы только повысило и его личный престиж, и престиж его хунты. Из замаскированного диктатора он вырос бы до живого Бога. Но какой правитель поверит голословному утверждению трех, с его точки зрения, авантюристов? Кто подтвердит наш рассказ? Кто проверит его, если сквозь фиолетовый коридор можем пройти только мы? Уже за одно это нас расстреляют или повесят на первом лесном суку. Опасных свидетелей не оставляют в живых.