1 АВГУСТА 1914
Шрифт:
То была постоянная тема наших бесед, очень оживившихся в связи с выступлениями Солженицына, особенно с появлением «Августа четырнадцатого». Истерия недоучек после публикации этой книги забавляла. Малая осведомленность автора в избранной теме изумляла. Но и марксисты-ленинцы, законодатели нашей идеологии, отупевшие от беззаботной номенклатурной жизни и безнаказанности, были совершенно непригодны сказать что-либо вразумительное по поводу острополемического сочинения. Подивившись смехотворности складывавшейся ситуации, мы с Ф.Д.Бобковым решили подкинуть по-
лузнайкам материал для размышлений. Любой сведующий в истории первой мировой войны имеет перед собой обширный выбор работ западных авторов, отнюдь не изображавших так безотрадно страну, для них чужую Россию, как Александр Исаевич писал о Родине.
Идеально подошла много нашумевшая
При подготовке ее к изданию в 1972 г. у меня впервые рассыпались иллюзии о всемогуществе КГБ, оказалось, что комитет не запрограммирован на конструктивную работу. Стремительный перевод и публикация книги оказались возможными только на моих личных отношениях. Не скажу, чтобы это открытие обрадовало меня…
Андропов, прочитав увлекательную книгу Такман, радовался как дитя, разве не пускал ртом пузыри. Встреча с ним вскоре после выхода «Августовских Пушек» врезалась в память. Низкое зимнее солнце подсвечивало белые шторы на ряде окон кабинета. Председатель, посверкивая очками, в ослепительно-белоснежной рубашке, щегольских подтяжках много, со смаком говорил об идеологии. Странный свет придавал какой-то оттенок нереальности его словам. Он настаивал, что нужно остановить сползание к анархии в делах духовных, ибо за ним неизбежны раздоры в делах государственных. Причем делать это должны конкретные люди, а не путем публикации анонимных редакционных статей. Им не верят. Нужны книги, и книги должного направления, написанные достойными людьми. Поняв, куда он метит, я мысленно причислил себя к «достойным людям», на всякий случай надул щеки и выпятил грудь. Конечно, он горячо, щедро одобрил мое предисловие к книге Такман и не одобрил, что оно подписано псевдонимом.
По мере того, как Председатель увлекался, открывались такие грани «достойных людей», которые не могли не повергнуть в крайнее изумление. Он, пожалуй, весело сообщил, что великий Тургенев после плодотворной службы в императорском политическом сыске, провел многие годы за рубежом главой российской агентуры в Западной Европе, как я понял, был жандармским генералом. Все это так поразило меня, что я не переспросил, когда именно Тургенев поступил в отдельный корпус жандармов и где хранил мундир и награды. Андропов отпустил несколько едких шуток насчет «крыши» Тургенева — Полины Виардо. Его рассказ как молния осветил эту историю, расставил все по местам. Мне всегда представлялась малоправдоподобной страсть дворянина, аристократа, мыслителя, эстета к заграничной бабе. Государственные интересы России – дело иное. Мигом пришла на память политическая направленность тургеневского творчества, бескомпромиссная и изобретательная борьба с «нигилистами», невероятный интерес к российской эмиграции, контакты с Герценом и прочее в том же духе.
Мой собеседник назвал среди заслуженных рыцарей политического сыска еще Белинского и Достоевского.
Что до «неистового Виссариона», то его сообщение убедительно осветило, почему гонимый «демократ» проживал в квартире в фешенебельном доме чуть не насупротив Зимнего. А его вендетта против замечательного писателя Бестужева-Марлинского, определенно зашедшая за границы приличия! О Федоре Достоевском помолчу, стоит ли углубляться в извивы души не совсем здорового человека. Как я понял Андропова, эта троица не покладая рук пыталась содействовать стабилизации политического
Я взял за правило не обсуждать сказанное Андроповым с Бобковым и обратно, главным образом потому, что свято верил, и думаю не ошибался, — длинные уши подслушивающих устройств наличествовали и в их кабинетах. В случае с классиками российской словесности, не уточняя источника, все же осведомился о Тургеневе. Бобков сухо ответил: «Это широко известно». Надо думать, в сферах, недоступных литературоведам.
Вот так постепенно мы пришли к тому, что нужно писать книги, назовем их по актуальным проблемам. Генерал Бобков положил в качестве основополагающей посылки: 1) не навязывать читателю своей точки зрения, дать место и слово «другой стороне». Ему, очевидно, обрыдла наша официальная идеология; 2) писать так, чтобы книги покупались, а не навязывались читателю. Что же еще желать автору? Парадоксально, но факт: так обеспечивалась свобода творчества!
А со всех сторон в высшем чиновничьем мирке Москвы приходили вести о неслыханном расцвете науки поблизости от власть придержащих. Возникали институты, в кресла директоров которых по большей части усаживались вчерашние парт-чиновники. С середины семидесятых последовал залповый выброс в науку всех этих арбатовых, абалкиных, гвишиани, громыко, шаталиных и прочих, получивших академические звания. Думаю, по большей части вырвавших их у вождей. Какую «науку» там развивали, скажем, в области экономики,– а туда в первую очередь устремилась эта рать, — мы ощутили с развитием перестройки. Взгляните на семейный обеденный стол!
Но до этого тогда было далеко, академики пока не добрались до рычагов управления, а занимались делами поскромнее, но от этого не менее пагубными. Именно тогда некие ловкачи убедили нашу геронтократию, что нашли философский камень, который откроет дорогу к верхам общества на Западе. Наипростейшим образом — звание «академик» — де уравняет его носителя с творящими там политику, а последние с открытыми ртами будут внимать рассуждениям московских гостей, делать надлежащие выводы, отчего воспоследствуют неслыханные блага для нашей державы. Так, долбили «академики» геронтократам, мы сможем оказывать влияние на действия Запада.
Получилось обратное. На Западе быстро рассмотрели сущность новоявленных «ученых» и превратили их в канализацию для спуска своих идей. Я получил возможность наблюдать за этим процессом вплотную, приняв в 1968 г. приглашение директора Института США и Канады Г.А.Арбатова работать в нем. Где мне было знать тогда, что Арбатов находился поблизости от Брежнева, который любовно именовал его «А6рашей», да и выпестован был Андроповым в дебрях ЦК КПСС.
Схватился я с Арбатовым года через два после прихода в Институт — группа молодых людей под моим руководством сочинила исследование об американской «советологии». Как оказалось, «Абраша» ничего практически о ней не знал, но, просмотрев рукопись, уверенно заявил – «обидится» тогдашний идеолог Демичев. На это я резонно ответил, что Демичева отличает косоглазие, а не познания в идеологии. Итог был плачевным – рукопись отправилась в корзину.
Вот в такие отношения я вошел с академической наукой, олицетворяемой Арбатовым, когда Андропов и Бобков негласно даровали мне свободу творчества. Что же сотворить в первую очередь?
Я выражал сильнейшее неудовлетворение трактовкой истории России в канун судьбоносного Года — 1917. «Boт и попробуйте силы на этом поприще». — дружески заметил генерал, который охотно делился своими пугающе-громадными познаниями в этой области, в том числе о масонах. Он. кстати, предупредил, чтобы я не «пережимал» в этом вопросе. Андропов помалкивал. После всплеска с Тургеневым он как-то не касался научных предметов. Наверное, частично был виноват я. Как-то в ответ на гордый рассказ Председателя о том, как он в остром приступе либерализма прикрыл в здании КГБ внутреннюю тюрьму («ее учредил Сталин!») я рассмеялся ему в лицо и крайне бестактно предложил глубже изучать наследие драгоценного Ленина и железного Феликса, портретами которых были густо обсижены присутственные помещения ведомства. Не знаю, как там беседовал в кабинете с камином на научные темы Бобков, подозреваю, происходил не диалог, а поучающий генеральский монолог – Андропов не раз вскользь говорил о «моих генералах-аристократах», пожалуй, только Ф.Д. подпадал под определение – внушительный, крупный мужчина с ярко-синими глазами.