10 гениев литературы
Шрифт:
Это была отповедь поэту Д. Бедному, автору поэмы, в которой Христос представлен пьяницей и развратником. Многие считали, что отповедь Бедному дал Есенин.
А ведь шла всего лишь середина 1920-х годов – время относительно благополучное. Булгаков печатался, им интересовались театры, он еще не попал в положение загнанного волка. Тем не менее, его очень беспокоили отобранные дневники. Писатель хорошо помнил времена, когда за любую крамольную бумажку запросто ставили к стенке и белые, и красные, и зеленые, и петлюровцы, и махновцы.
После первого в своей жизни обыска Булгаков отправился в Ленинград – его пригласили выступить на писательском вечере. Так в мае 1926 года состоялось знакомство Булгакова с Ахматовой. Тогда на вечере вместе с ним выступали Л. Борисов, Евг. Замятин, М. Зощенко, В. Каверин, Б. Лавренев, Н. Никитин, Ф. Сологуб, Н. Тихонов, А. Толстой, К. Федин и Анна Ахматова – часть из них разделила судьбу Булгакова.
В общем, середина 1920-х оказалась взлетом литераторской карьеры Булгакова. Станиславский поставил «Дни Турбиных» – спектакль потрясающий, потому что все еще жило в памяти у людей (лишь отзыв Луначарского звучал диссонансом: «Пьеса исключительно бездарная»), вахтанговцы давали «Зойкину квартиру», Ленинградский
Все шло неплохо. А вот весной 1929 началось! Все пьесы Булгакова – и «Дни Турбиных», и «Бег», и «Зойкина квартира» – сняли со сцен театров. Было запрещено издание «Записок на манжетах», переиздание сборника «Дьяволиада», изъята рукопись повести «Собачье сердце», запрещено публичное исполнение «Похождений Чичикова», прервана публикация романа «Белая гвардия». В марте 1930 года запретили к постановке «Кабалу святош» («Мольер»).
Булгакова публично и организованно громили коллеги-писатели, дружно обзывали «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы», обвиняли в том, что он «оболгал людей, строящих новое общество», называли его творчество «злопыхательством и оголтелым мещанством». Имя Булгакова бросились шельмовать в периодике, в энциклопедиях («весь творческий путь Б. – путь классово-враждебного советской действительности человека; Б. – типичный выразитель тенденций «внутренней эмиграции» – «Литературная энциклопедия»).
В 1928 году Булгаков уничтожил ранний вариант своей иронической театральной прозы, называвшейся: «Премьера». Он писал об этом Е. И. Замятину: «И все 20 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в той печке, возле которой вы не раз сидели у меня. И хорошо, что вовремя опомнился. При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого опуса речи быть не может».
Одно время Булгаков коллекционировал отзывы, самые гнусные даже вывешивал на стене. Но когда их число достигло 298, стал плохо спать, у него начался нервный тик. Брату в Париж он написал: «Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними. Боюсь за книги! Без них мне гроб».
Писателям вторили театроведы: «Театр Чехова стал театром Булгакова – апостола российской обывательщины». «Дни Турбиных» – одна из любимейших вещей театральной публики – вызывала сплошное улюлюканье критики. Считалось, что автор показывает революцию не с «той» стороны. Он, видите ли, «уютно устроившись в интерьере барской квартиры, смотрит на все через кремовые занавески», поскольку сам – скрытый белогвардеец.
Поэт Александр Безыменский обратился к Художественному театру с «Открытым письмом», где писал, что МХАТ, поставив «Дни Турбиных», дал «пощечину» памяти «тысяч наших растерзанных братьев и мне, поэту и рядовому большевику». Лидия Яновская, исследователь творчества Булгакова, подобрала в свое время целый букет подобных высказываний. Писали так: «Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста» (М. Загорский); «Пьеса политически вредна, а драматургически слаба», «Это объективно "белая агитка"» (О. Литовский); «Белый цвет выпирает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушевывают» (А. Орлинский); «Автор одержим собачьей старостью» (В. Блюм); «Пьеса как вещь – мелочь» (С. Асилов) и т. д.
«Дни Турбиных» были возобновлены только в 1932 году. Больше ни одна пьеса не пошла на сцене при его жизни. Ни одной своей строки он больше не увидел в печати – даже роман о Мольере с согласия М. Горького (до этого не раз помогавшего Булгакову) был отклонен. Пьеса «Мольер» была снята после нескольких представлений в связи с развернувшейся в январе-феврале 1936 года газетной кампанией против «формализма», санкционированной лично Сталиным.
Утратив надежды на благополучный исход литературной борьбы за собственное существование, Булгаков послал в правительство ходатайство об изгнании за пределы СССР. Его текст приводится ниже почти полностью:
«Михаил Афанасьевич Булгаков.
Письмо правительству СССР
Письмо Правительству СССР
Михаила Афанасьевича Булгакова
(Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6)
Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:
1
После того как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет.
Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
2
Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных – было 3, враждебно-ругательных – 298.
Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».
Писали так: «…Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку… Обывателю мы без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды… Нашелся, сукин сын. Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха…» («Жизнь искусства», № 44-1927 г.)…
Сообщали, что мне нравится «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, «Известия, 8/Х—1926 г.) и что от моей пьесы «Дни Турбиных «идет «вонь» (стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее…
Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель – гораздо серьезнее.
Я не доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.
3
Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров».
…Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.
…Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» – пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция.
Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» – это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия», № 1—1929 г.), – она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.
4
Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР…
Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Книгоша», № 6-1925 г.).
Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени: <…> М. Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима.
Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (№ 6 «Лит. газ.»), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу: всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.
Мыслим ли я в СССР?
5
И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает – несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми – аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.
6
7
Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».
Р. Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв.», 15/IX– 1929 г.), высказал либеральную мысль: «Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».
И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях». Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чем не основан.
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены – работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы – блестящая пьеса.
Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны.
8
Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене.
Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе.
Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений, и поэтому они очень ценны.
В 1925 году было написано: «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Л. Авербах, «Изв.», 20/IX-1925 г.).
А в 1929 году: «Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Р. Пикель, «Изв.», 15/IX-1929 г.).
Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.
9
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
10
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
11
Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр – в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, – нищета, улица и гибель.
Москва,
28 марта 1930 года»
В этом письме есть только одна неточность: Булгаков, к несчастью для советской литературы, не был единственным изгоем. В сходном положении оказался его близкий друг Евгений Замятин, вынужденный эмигрировать в результате жесточайшей травли, начавшейся в самом начале 1920-х годов, когда он написал роман «Мы». В очереди на опалу находились А. Ахматова, М. Зощенко, О. Мандельштам, Б. Пастернак, Л. Гумилев. Последние дни доживал В. Маяковский. В 1925 году покончил с собой Сергей Есенин.
18 апреля 1930 года, на другой день после похорон покончившего с собой Маяковского Сталин позвонил Булгакову. Разговор был краток:
Сталин. Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А, может быть, правда, вас пустить за границу? Что, мы вам очень надоели?
Булгаков. Я много думал в последние годы, может ли русский писатель жить без родины, и мне кажется, что не может…
Сталин. Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
Булгаков. Да, я хотел бы, но я говорил об этом, мне отказали.
Сталин. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…
Ободренный звонком, Булгаков только потом понял, что взамен взятой им назад просьбы об отъезде он не получил ничего, кроме зарплаты советского служащего. С заграничными паспортами так ничего и не вышло. Взамен Булгакову предложили ТРАМ – Театр рабочей молодежи. Не МХАТ, конечно, но привередничать не приходилось. Однако средств к существованию катастрофически не хватало, и Булгаков написал еще одно письмо, на этот раз лично Сталину: