100 shades of black and white
Шрифт:
Во сне Джайна пахнет молочной карамелью и жженым попкорном, и песок все сыплется, сыплется с ее протянутых к нему ладоней. Она молчит, но лучше бы плакала, кричала, звала на помощь.
Нет, Джайна просто смотрит на него.
Хвостики распустились, где-то потерялся пояс платья, и ее закушенная губка дрожит — Хан всегда говорил, что в их семье не плачут, не жалуются — но она просто ждет.
Когда все закончится. Когда Бен проснется.
Никакого тела не нашли. Хоть полиция прочесывала не только пляж, карнавальные шатры и окрестности.
Всего вместе теперь их было пять.
Бен понятия не имел, как они пережили это. Родители.
Развелись той же осенью, когда стало понятно, что Джайну уже не найдут, что она не возникнет на пороге. Сама, случайно, потому что просто заблудилась в толпе, уехала вместе с цирком. Или что все это какой-нибудь розыгрыш, дурацкая детская затея, чтобы попугать маму с папой, и больше всего его.
Что было дальше, Бен узнавал уже из новостей в инете, вместо учебы скролля один и тот же сайт
“Вести Набу”.
Нашли всего одно тело, только не Джайны. И хоть девочка была примерно того же возраста, она пролежала в земле целых шесть лет. Ее убили ударом в затылок, и она даже не сопротивлялась. Бог знает, что еще выяснили эти фбровцы, прочесывавшие береговую линию, поросшую деревьями, вплоть до самой границы, но газеты в один голос твердили о серийном маньяке, похитителе детей. Сноук, кажется так его звали, выглядел так, словно выбрался из-под земли, из самого ада. Высокий, тощий, с этим его синдромом Марфана и изуродованным вмятиной лицом, он напоминал монстра. И в тенте уродцев ему было самое место.
Потом этого тента, конечно, не нашли.
Ярмарка двигалась вдоль по побережью, останавливаясь только на выходные. В крайнем случае, вот как вышло с их городком, на месяц — это было жаркое лето, и все семьи были только рады выбираться отдохнуть к воде. Тут плавали, загорали, а после обеденного зноя неслись к ярким расписным тентам, чтобы поесть мороженого, покататься на карусели, побродить в зеркальных лабиринтах, разглядывая сотни собственных отражений, скалящихся в ответ.
И глава ее, маленький сухонький старичок, еле мог удержать в памяти свое имя, не то что всех своих сотрудников.
Вот и все, что досталось копам и репортерам — одно имя, одна жуткая черно-белая фотография, с изуродованным мужчиной в длинной робе, которую он носил на всех представлениях. Он действительно любил детей, угощал сладостями, показывал фокусы. А потом убивал.
И словно нутром чуял, когда следовало исчезнуть. Ни Сноука, ни золотого шатра. Ни детей, только кости в земле.
Иногда Бену даже интересно — какой бы она стала, Джайна. Похожей на отца? Или на мать, маленькой, тонкой, с этим упертым подбородком и недобрым прищуром. Во снах она еще совсем мелкая, такая, какой он запомнил ее навсегда. Сам
Завязывал шнурки на ботинках.
Она в том самом платье, которое уже сгнило где-нибудь в воде, расползлось по ниткам. Но взрослая Джайна такое носить не захотела бы. Только джинсы, только майки, открывающие загорелые плечи. Что-нибудь современное, стильное, подходящее ей.
Но ботинки... ботинки, пожалуй, остались бы.
— Эй, Бен, завяжешь? — дразнила бы она его. — Ты же научился наконец делать красивые бантики, да?
Нет, Джайн, не научился за пятнадцать лет одиночества. Даже и не пытался.
Теперь он ненавидит шнурки, ненавидит запах карамели или попкорна, и от дребезжащих мелодий, которые все еще играют в парке под рождество, его выворачивает насквозь.
И больше всего он ненавидит песок. Была бы возможность, переехал куда-нибудь, где всегда снег, где нет лета, нет жаркого ветра, поднимающего клубы пыли и заметающего следы. Где и прошлого нет.
Потому что это его вина, что она потерялась. Он все еще помнит этот момент, когда отвернулся за холодным рутбиром, отпустив ее ладошку. И все.
Он уже и не надеялся, что позвонит мать. Они все еще предпочитали делать вид, что ничего не произошло с тех пор. Что он все еще хороший сын, что Хан Соло не бросил свою семью, укатив куда-то на другой конец Америки, а потом и в Аляску, только бы не слышать упреков в свой адрес. Что мать любит его. Что больше не ненавидит за то, что он потерял свою сестру.
Вот почему не собирался даже отвечать, пока потерявшийся в складках покрывала айфон не начал плавиться, выдавая монотонную трель.
— Бен... — голос матери постарел, стал тусклым, хриплым.
— Я занят, мам, — он говорил это так часто, чтобы она наконец поверила, что дома ему не место.
— Нет... ты не понимаешь, Бен... — ей не хватает воздуха, или слов. — Джайна... Джайна нашлась. Она дома. Она живая, Бен. И очень хочет тебя увидеть. Ты же приедешь? Скажи, что вернешься... Бен?
Он видит ее со спины, сидящую за столом на кухне. Босые ступни плавно покачиваются в воздухе, волосы заплетены в какую-то дурацкую прическу — мелкие пучки в ряд, как у детей, и она что-то читает. Ест, жадно надкусывая яблоко, хрустит так, что у него сводит челюсть от этого звука, и водит пальцем по странице старой, зачитанной до дыр книжки, которую он читал ей на ночь.
Плечи загорелые дочерна, все в веснушках, тонкие, острые, и вся она такая... какой он ее себе представлял.
Кроме лица.
— Эй... — ему достаточно сделать один шаг, наступив на скрипучую половицу, как она тут же настороженно оборачивается, стискивая книгу, будто ею можно защититься.
Ее лицо одновременно напоминает кого-то, но состоит из незнакомых черт. Взрослых, растерявших мягкость детства. Ничего общего с той самой фотографии на пакете. Ничего похожего на ту девочку, что отпустила его ладонь.