100 тисяч слів про любов, включаючи вигуки
Шрифт:
Щастя — просто аби вона була десь отут; і коли вона сідає поруч — довкола гомінка компанія, і ти відчуваєш, як по твоєму тілу йде тепла хвиля від неї, і ти говориш з іншими, і жартуєш, і смієшся, і тобі весело, і компанії також — але все це правда і ні, бо найголовніше — оця тепла хвиля, оці майже мурашки по тілу і майже забутий, хоч завжди очікуваний стан внутрішнього розпруження — ось є поруч людина, яка тобі з кожною хвилиною стає ближчою…
Треба їхати, бігти виконувати завдання, здавати екзамени, виступати по радіо, йти в гості до родичів, забігти до лікаря, пити каву, залізти у ванну, сісти за комп’ютер — все робиш, як в тумані, бо всередині лиш одне… Ні, ніхто ще нікуди не пішов, усе може бути інакше, все ще нічого не значить — розум твій з останніх сил переконує тебе зупинитися, але тобі все вже по барабану, ти вже сказав собі це слово, і далі ти сам ним живеш, воно проростає в тобі, хоч як ти не намагався б його не пам’ятати.
Дивишся
— Ну досить, — подумки кричиш ти собі, — хоч поцікався, що там у політиці… Змушуєш себе сісти за комп’ютер, але краще би писати їй листа, два листи, сто листів, сто тисяч листів…
І знайдуться слова і думки…
Це вже як наркотик, приємно — хочу ще!
Але, як на фотоплівці, поступово проявляється всередині тебе її образ, і все те, що, може, навіть їй самій в собі не подобається, тобі стає надзвичайно близьким — і не найгарніші зуби, і кирпатий носик, і потерті джинси, і коротка зачіска, і кросівки, і… Насправді все геть байдуже — скажімо, як вона жила досі. Якою вона є в деталях і рисах — не важить, бо не з обличчя це прийшло, а з того згустку енергії, саме з цього поєднання різних струмів, кольорів і нот, які витворили її такою, і тому вона тобі раптом близька, тому вона твоя, попри різницю у всьому, ні, вона може бути твоєю, ні, ти хочеш, щоб вона була твоєю… Яка не є, мене влаштовує все, якщо вона йде мені назустріч, далі — разом нас вже багато і нас не подолати, бо удвох значно більше, ніж один… Один плюс один — ти не один…
Але що там з того боку ріки?
Чи не надто швидко я біжу?
Де в неї візьметься право і сила перебороти межу — любити старшого за неї; не так любити, як люблять ровесника, ні, зовсім інакше — але ж!!!
Її майже босяцьке життя — ти це вгадуєш — випинає з неї в її хлопчакуватості, в її одязі, в окремих рухах — ти, заплющивши очі, можеш вже вирахувати дуже багато. Вона переступала кордони не раз і чинила те, що мама не веліла, а дядя міліціонер — тим більше.
Але ж то там, то інакше, то…
Ні, не інакше, ні, не там, усюди в людини є право на власний вибір, її право на відмову через страх і задкування до звичайного порядку речей…
Вона така молода, у неї все попереду… Що? Що там такого цікавого і важливого може бути попереду, якщо без тебе?
А в тебе без неї?
А якщо разом, якщо вдасться, то і її життя піде зовсім іншим річищем, і твоє також.
Хоч яким би не було минуле, тут значно більше правди.
Ну, але якщо доля звела вас накоротко…
Ні, майже істерично кричить щось всередині тебе, розум вимагає осмислення, адже все ще може статися. Та ні, неправда, в неї очі такі, як у тебе, — і в очах було те, от те, от те…
Ну, а якщо ні…
Ні, зупинись! Бо всіх інших у тебе давно багато, але в серці може жити тільки одна людина, один образ.
Зараз у тебе — це вона.
І скільки б не були ви разом, все одно прекрасно, що це відбулося, і ти зміг знову відчути щастя когось любити, чекати можливого і сподіваючись на неможливе разом.
А ще лишається…
Вже лишається як наслідок — цей текст.
Игорь ПОМЕРАНЦЕВ
ШАРОВЫЕ И ЛИНЕЙНЫЕ [15]
15
Відсутній текст подано в редакції газети «Хрещатик» № 49 (3265) від 19 березня 2008 р. (Прим. верстальника)
В середине девяностых прошлого века я написал и опубликовал в одном толстом журнале рассказ «Шаровая молния». Это рассказ о чувстве, которое принято называть «первая любовь». Одних это чувство почти не затрагивает и быстро выветривается, других преследует до конца жизни. Пятнадцатилетние герои моего рассказа понимают, что влюблены друг в друга благодаря шаровой молнии. Происходит это летом на веранде, где они прячутся от грозы. Приведу короткую цитату из рассказа.
«Гроза началась поздно, в начале десятого. Они сидели на веранде, взъерошенные и мокрые. Гена принёс яблоки. Сидеть на соломенных креслах было неудобно. Внезапно в щель между балкой и крышей протиснулся светящийся предмет, напоминающий penis. На глазах он обрёл очертания шара величиной с детский мячик и устремился к полу. Роза и Гена оцепенели, словно кто-то сказал им „замри“. Шар порозовел и поплыл по веранде без видимой цели. Гена услышал потрескивание, но не сразу догадался,
Впоследствии моих героев раскидало по разным странам: Роза оказалась в Израиле, Гена — в Германии. Сорок лет спустя Гена пытается найти первую любовь. Он даёт объявления в русские газеты Израиля и Америки, что ищет подругу с отпечатком ладони на правом плече. Героиню я назвал Розой Вайс. Мне казалось, что это имя — Белая Роза — звучит драматично в контексте рассказа. Через десять лет после публикации «Шаровой молнии» я получил по электронной почте письмо, подписанное Розой Вайсблиц. Это имя было мне знакомо.
Дорогой Гена!
Сколько лет тебя не видела, не слышала о тебе. Да и по-русски не писала уже лет тридцать! Думала, не сумею, а смотрю — получается. Мой сын услышал твоё имя от меня и на всякий случай поискал тебя в Интернете. Нашёл! Отпечатал для меня книгу рассказов «Георг Вильгельм Рихман» и книгу стихов «Libri fulgurales». Благодаря аннотациям я кое-что узнала о тебе. Вот пишу, а на душе тепло. Не верится, что мне пятьдесят шесть лет. В Израиле я три года доучивалась на зубного врача. После работала в челюстно-лицевой хирургии. Потом открыла свою клинику. С первым мужем разошлась после двадцати лет совместной жизни. Три года была одна. Потом мои пациенты познакомили с Бараком. Мы попробовали, и вот уже пятнадцать лет вместе. Барак работает на заводе, ой, как это перевести? Они выращивают птицу и поставляют на продажу. Мне кажется, это называется по-английски «менеджер». У нас красивый большой дом. Приезжай в гости. Гена — ты моя первая любовь. И эта любовь осталась свежей, потому что она оборвалась. Такая любовь оставляет свежий запах. Ты — последний пузель из моего детства. Смотрю на твои фотографии в Интернете: лоб и губы — твои, но борода, очки, взгляд? Ты ли это?
Дорогой Гена!
Мы с Бараком ездили на Мёртвое море. Были в отеле «Лот». Много танцевали. Ты помнишь, что я выросла без отца. Да? Для него я даже не числилась в графе «дети». Познакомилась с отцом, когда пришлось ехать к нему в лагерь. Люди, покидающие СССР, должны были в те времена получить разрешение на выезд от оставшихся родителей. И вот я нашла его в зоне. Он отбывал второй срок за педофилию. Прошла через шмон, допрос, провела с подлецом ночь в комнате свиданий, выбила подпись. Срок он отбывал рядом с какой-то деревней под Карагандой. Первый раз рассказываю об этом. Прямо комок в горле. Теперь понимаешь, почему тебя нашла? Поплакаться хорошему папе, а плохой, слава Богу, давно в земле. Ты прости, что без твоего согласия превратила тебя в папочку, но хорошего, и исповедуюсь. Мой отец тоже был интеллектуал, пуп земли, душа компании, а исподволь выискивал жертву. Мама поначалу терпела. Но когда вынудил мою сестру — ей было три года — делать себе оральный секс, мать его выгнала. Я об этом узнала в пятьдесят четыре года. В Кёльн к тебе, мой добрый папочка, я не приеду. Это твоя территория. Ты на ней сильней меня.
Видишь, нашла тебе роль то ли пастора, то ли рабби. А согласен ли — даже не спрашиваю. Как твоя мама, Светлана Ивановна? С тобой? Помнишь, как она всадила мне укол толстой иглой? Поменять забыла. У тебя выступили слёзы, а я обрадовалась. Ещё помню, как давился розой, что Светлана Ивановна принесла для меня, а ты предпочёл её съесть. Глядя, как ты давишься, я больше не хотела быть Розой. Хотела стать деревом, цветущим розовосиреневыми цветами — такие есть в Израиле, — чтоб не съел меня, поперхнулся. Вот так всегда: понимаю себя через тебя. Во время войн я работаю в армии. Нет, зубы не лечу. У израильских солдат зубы крепкие. Но когда их убивают, взрывают, сжигают, я по зубам идентифицирую трупы. Что-то подобное и в нашей переписке. Ты — мой труп! И я делаю невозможное: силой разжимаю твой рот, и если челюсти стиснуты — смертельный trismus, — я полосую скальпелем от угла рта к щеке и ввожу в рот полароидную камеру с зеркалом. Вспышка — и снимок готов. Твой язык, твоя речь — как на ладони. Так я проявляю твою прозу и стихи. Чувствуешь? В письмах ты такой сдержанный, робкий. А в прозе — сама свобода. И любовь. Ко мне. Не трусь. Так и скажи: «Роза, я тебя люблю. Всю жизнь любил и искал». Вот и хорошо, молодец, нашёл. Но скажи об этом вслух. А то «волнуешь», «трогаешь», «сантименты». Аморфно. Ей-богу. Иначе другого отца выберу. А в юности обо мне писать не хотел. Повеяло землёй сырой, так сразу написал. Отвечай! Ты сейчас на службе. Я же знаю. Не будь живым трупом. Что, дрожишь? Не робей. Израильтяне наглые, иначе не выжили б. Целую в рот. Умираю по тебе.