100 знаменитых судебных процессов
Шрифт:
Император, не склонный к необдуманным поступкам, пожелал ознакомиться с обстоятельствами расследования и попросил графа Орлова, управляющего Третьим отделением и шефа жандармов, подготовить доклад по «делу француженки Симон». Это пожелание вызвало переписку между графом Александром Федоровичем Орловым и московским военным генерал-губернатором. Из нее было ясно, что попытки Сухово-Кобылина ввести следствие в заблуждение ни к чему не привели, и официальные документы это подтверждают. Тем не менее 13 сентября 1851 года московский надворный суд вынес приговор. Обвиняемых осудили: Ефима Егорова приговорили к лишению прав состояния, 90 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 20 лет; Галактиона Кузьмина — к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 15 лет; Прасковью Иванову — к лишению прав состояния, 80 ударам плетью и ссылке на работы на заводах сроком 22,5 года; Пелагею Алексееву — к лишению прав состояния, 60 ударам плетью и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Однако суд особо
Московская Уголовная палата рассматривала «дело об убиении СимонДюманш» в двух заседаниях — 30 ноября и 10 декабря 1851 года — и лишь несколько смягчила наказание женщинам. Приговор Уголовной палаты примечателен тем, что в нем прямо говорится об изобличении Сухово-Кобылина в лжесвидетельстве — он пытался скрыть от следствия наличие интимных отношений с погибшей. За сожительство с женщиной вне брака палата обязала Сухово-Кобылина подвергнуться церковному покаянию.
Но на этом дело не кончилось. Уже 15 декабря 1851 года самый молодой из осужденных — Галактион Кузьмин — написал в Сенат ходатайство о пересмотре дела. А через несколько дней аналогичные прошения подали Аграфена Иванова и Ефим Егоров (четвертая обвиняемая, Алексеева, умерла в тюрьме). Содержание направленных по инстанциям бумаг вызвало у московской администрации состояние, близкое к шоковому. Выяснилось, что, как несовершеннолетние, Кузьмин и Егоров не подлежали суду московской Уголовной палаты. Далее кучер по пунктам разнес проведенное следственной комиссией Шлыкова расследование и указал, что признание у них было выбито кнутом («бесчеловечные истязания частного пристава Стерлигова»), а Сухово-Кобылин обещал вольные их семьям. Надо сказать, что Ефим Егоров в январе 1852 года обратился и к императору. Из канцелярии императора прошение Егорова было спущено в Сенат, где рассматривалось 12 июня 1852 года. Постановлением Сената решение этого вопроса было поручено московскому военному генерал-губернатору, в ведении которого находились тюрьмы. Граф Закревский думал над прошением Егорова недолго. Уже 25 июня 1852 года он приказал объявить заключенному, что его прошение на высочайшее имя не может быть удовлетворено вплоть до окончания дела. А так как теперь обвиняемые уже были совершеннолетними (им исполнился 21 год), то, чтобы ускорить рассмотрение дела, московский оберпрокурор П. И. Рогович в апреле 1853 года обратился к членам Сената с предложением о желательном подтверждении приговора Уголовной палаты. Может быть, осужденные и получили бы назначенные судом наказания, но один из сенаторов — Иван Николаевич Хотяинцев — не согласился ни с результатами расследования, ни с объективностью судей. Он прямо указал на все те нелепости, которые лежали на поверхности и, как говорится, лезли в глаза любому непредвзятому юристу. Хотяинцев предложил сенаторам не рассматривать дело по существу (то есть не утверждать и не отвергать вынесенный ранее приговор), а вернуть его на доследование.
Таким образом, дело, описав большой круг, в начале лета 1853 года вернулось назад — в суд низшей инстанции. Сухово-Кобылин чрезвычайно заволновался и с присущей ему настойчивостью добился приема у министра юстиции Виктора Никитича Панина. В своей «записке», присвоив себе роль следователя, он просил министра без всякого доследования поверить ему на слово и признать вину за крепостными. Однако Панин попросил оберпрокурора Сената Кастора Никифоровича Лебедева ознакомиться со следственными материалами и высказать свое мнение о том, сколь компетентно провела свою работу комиссия Шмакова. И Лебедев совершенно справедливо указал на явные недочеты следствия, которые сами следователи почему-то предпочитали не замечать, и на лживость многих заявлений Сухово-Кобылина. Но в целом оберпрокурор Сената склонялся к тому, что убийство СимонДюманш совершили ее слуги. А так как их уже осудили решением Уголовной палаты, то доследование не имеет смысла.
И тут в августе 1853 года, как будто по иронии судьбы, в Ярославле была арестована группа мошенников, пытавшихся оформить в заклад не принадлежавшую им недвижимость. Фамилии этих арестованных не фигурировали в материалах следственной комиссии Шмакова, никто из них не был лично знаком с погибшей француженкой. И тем удивительнее для чинов ярославской полиции прозвучали слова одного из арестованных — отставного поручика Григория Скорнякова — о том, что он располагает существенной информацией о случившемся в ноябре 1850 года в Москве убийстве француженки и просит допросить его об этом. Он сообщил следующее: руководитель их преступной группы, некто Алексей Петрович Сергеев (лишен дворянского звания за убийство и сослан на каторжные работы в Сибирь) рассказывал ему об обстоятельствах убийства московской купчихи, которое он, Сергеев, и совершил. Сбежав из Сибири и узнав о том, что московский повеса Сухово-Кобылин тяготится многолетней связью с опостылевшей ему француженкой, Сергеев сделал предложение, от которого литератор был не в силах отказаться: всего за 1000 рублей ассигнациями он пообещал убить француженку.
Скорняков утверждал, что, согласно выработанному плану, француженку заманили в дом Сухово-Кобылина. При этом хозяину следовало обеспечить убийце беспрепятственное проникновение в свои покои. Именно для этого Сухово-Кобылин срочно переехал во флигель. Алиби литератору обеспечила Нарышкина. По словам Скорнякова, убийца неплохо поживился: по договору с Сухово-Кобылиным, драгоценности убитой Алексеев мог оставить себе. С тела убитой им женщины убийца снял бриллиантов более чем на 32 тысячи рублей ассигнациями.
Важным в показаниях Скорнякова было то, что он дал неплохое описание драгоценностей, похищенных убийцей. Такие детали легко проверяются, а потому если бы Скорняков выдумал свой рассказ, он не стал бы их упоминать. В целом Скорняков довольно точно воспроизвел последовательность событий после исчезновения СимонДюманш. Он даже рассказал о том, что полицейский «полковник Стерлинков» добился признательных показаний прислуги пыткой.
Протокол допроса Скорнякова, проделав немалый путь по канцеляриям министерства внутренних дел, наконец попал в московское присутствие правительствующего Сената, где и был приобщен к делу 18 апреля 1854 года. Самого Григория Скорнякова тогда же отправили под конвоем в Москву, дабы он мог лично рассказать сенаторам о сути сделанного им заявления. К тому времени статский советник П. М. Розов доказал непрофессионализм следователей, что было весьма неприятно для московских законников. Он предложил вернуть дело на доследование, после чего направить его в суд первой инстанции «для рассмотрения вновь» и, наконец, «расследовать упущения и противозаконные действия следователей». Не заявив прямо о подкупе следователей Сухово-Кобылиным, консультант министра тем не менее недвусмысленно дал понять, что в деле Симон-Дюманш не обошлось без взяток.
Но, бросая тень на Шмакова, петербургский консультант министра юстиции Розов косвенно попадал в Закревского. Клановые интересы высших московских чиновников в этом никак не совпадали с интересами петербургских должностных лиц. Конечно, министр мог бы отступить и больше не будоражить московских сенаторов. Но он не отступил. Нашла, как говорится, коса на камень, и Панин добился расследования «дела Дюманш» на заседании Государственного совета. Была учреждена новая следственная комиссия, в которую от министерства юстиции вошел оберпрокурор Сената статский советник Попов, от министерства внутренних дел — действительный статский советник Васильчиков, от корпуса жандармов — генерал-майор Ливенцов.
Со времени убийства Дюманш прошло уже более трех лет. Искать новые улики было бессмысленно, но были опрошены все, кто мог хоть что-то знать об этом деле. К тому же опасаясь, что Сухово-Кобылин, оставаясь на свободе, сможет воспрепятствовать работе комиссии, статский советник Попов предложил заключить его под арест, и 6 мая 1854 года тот вновь оказался под караулом. Был арестован и Иван Федорович Стерлигов, тот самый майор, который в свое время так ловко получил признательные показания от Ефима Егорова. Разумеется, бывший пристав отрицал все обвинения в добывании показаний незаконными методами, но 11 мая 1854 года в присутствии членов комиссии была проведена очная ставка между Стерлиговым и Егоровым. Каждый из ее участников стоял на своих прежних показаниях, однако Егоров был все же более убедителен. (После этой истории Стерлигову пришлось уволиться из полиции.)
Так же был арестован и камердинер Сухово-Кобылина — Макар Лукьянов, которому ставили в вину многочисленные «разноречивые показания» и «упорное запирательство» по многим вопросам: ему припомнили и кровавые пятна во флигеле, и его протирания полов, и письмо любовнице, в которое почему-то оказались завернуты драгоценности француженки, обнаруженные на чердаке. Проверили и алиби Сухово-Кобылина — слуги Нарышкиных дали показания, прямо противоречившие словам литератора. Разумеется, самое пристальное внимание новой следственной комиссии привлекли показания Григория Скорнякова. Упомянутый им Сергеев в полицейских списках числился под фамилией Иваницкий. Правда, после первого допроса Скорняков неожиданно отказался от своих слов, заявив, что не будет уличать Сергеева.
Расследование принимало все более угрожающий для Сухово-Кобылина оборот. Всем было очевидно, что Егоров, Кузьмин и Иванова не убивали француженку. И тогда закономерно вставал главный вопрос: кто инспирировал обвинения против этих людей? Ответ лежал на поверхности — этим мог заниматься только настоящий убийца.
Но его искать почему-то не стали. А тем временем мать арестованного Сухово-Кобылина — Мария Ивановна — в июле 1854 года обратилась к государю с просьбой освободить «больного сына» из-под стражи на поруки. Ходатайство было удовлетворено в октябре, как раз к тому времени, когда все семь томов следственных материалов были направлены в Сенат, где с 19 по 24 февраля 1855 года проходило новое слушание. Суд был смешанным по своему составу: в нем были представители надворного (судившего дворян) и уездного московских судов (уездные суды судили представителей прочих сословий). Общее мнение по делу вынесено не было, так как голоса судей разделились поровну. Тогда в состав судей был придан еще один судья из состава надворного суда и был вынесен вердикт, полностью проигнорировавший материалы, собранные второй следственной комиссией. Сухово-Кобылин по всем статьям оказался оправдан, его же слуги признавались виновными в «убийстве СимонДюманш с заранее обдуманным намерением». Назначенные им наказания своей тяжестью даже превзошли те, что полагались осужденным по приговору московской Уголовной палаты, вынесенном в декабре 1851 года.