100 знаменитых судебных процессов
Шрифт:
В марте 1908 года Жанна Вебер была арестована за бродяжничество. Во время ареста она заявила, что она — та самая Жанна Вебер, которая убила детей в Гутд’Ор. Но затем отказалась от своих слов. Префект полиции Лепин поручил невропатологу Тулузу обследовать женщину, и тот нашел ее психическое состояние абсолютно нормальным. А в апреле 1908 года Жанна появилась в Барле-Дю и сошлась со своим нынешним сожителем.
Тем временем медэксперты закончили работу и представили следствию окончательное заключение: «Смерть наступила в результате удушения при помощи носового платка, закрученного вокруг шеи и затянутого под подбородком». Заявление профессоров произвело эффект разорвавшейся бомбы. В полемике не участвовал лишь Туано. Он наотрез отказался признать собственную ошибку. Доверие присяжных к парижской школе судебной медицины было подорвано. Но медики все же нашли возможность не доводить дело до суда. 25 октября 1908 года парижский психиатр Лато признал Жанну Вебер невменяемой. Она была помещена в сумасшедший дом Марсеваля и через два года покончила с собой.
Для криминалистов всего мира дело Жанны Вебер служит напоминанием о том, какой дорогой ценой может
Дело «об убиении французской подданной Луизы Симон-Дюманш»
За миновавшие с той поры полтора столетия о деле Симон-Дюманш написаны книги, снят телефильм, но и поныне полной ясности о том, что же случилось в ноябре 1850 года в Москве, нет. В этом смысле «дело Симон-Дюманш», как никакое другое, заслуживает эпитета «загадочное». Главным обвиняемым по делу проходил ее любовник А. В. Сухово-Кобылин. Александр Васильевич был ярким представителем российской знати: столбовой дворянин, крупный и небезуспешный предприниматель, литератор. Впоследствии он написал несколько ставших известными пьес: «Смерть Тарелкина», «Свадьба Кречинского», «Дело».
В 1927 году в Ленинграде вышло довольно любопытное исследование Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», в котором доказывалось, что писатель виновен в убийстве. А в 1936 году в Москве Виктор Гроссман издал книгу «Дело Сухово-Кобылина», в которой отстаивал прямо противоположную точку зрения. Подобное столкновение взглядов — явление исключительное. Дело в том, что Сухово-Кобылин — преуспевающий помещик и деятельный, предприимчивый коммерсант, основавший винокуренный, свеклосахарный, спиртоочистительный заводы, а также первый в России завод шампанских вин, — целых семь лет ходил под подозрением в убийстве своей, как теперь сказали бы, гражданской жены СимонДюманш (встречаются и другие написания этой фамилии — Диманш и Деманш). Александр Васильевич познакомился с француженкой в 1841 году в Париже. Вскоре Луиза приехала в Москву. На деньги, ссуженные любовником, она приобрела винный погреб и даже вступила в купечество, оставаясь при этом подданной Франции. И вдруг вечером 8 ноября 1950 года новоявленная купчиха неожиданно исчезла, о чем «обеспокоенный» литератор заявил в полицию. Он лично посетил московского оберполицмейстера Ивана Дмитриевича Лужина с просьбой провести поиск. Через два дня у Ваганьковского кладбища был обнаружен труп неизвестной женщины, в которой Александр Васильевич и его дворовые люди — Галактион Кузьмин и Игнат Макаров — опознали Дюманш. Погибшая была не просто зарезана — она была зверски избита, вероятно, с использованием орудия наподобие кистеня. Осмотр показал, что у нее на шее имеется вдавленный рубец, на лице — огромный кровоподтек. Платье — в крови, сломано несколько ребер. Убийство было очень кровавым, и не подлежало сомнению, что его следы должны были остаться на месте совершения преступления.
Здесь необходимо сказать, что акт, который описывал состояние одежды погибшей, впоследствии исчез из дела. Этот документ стал в определенный момент времени кому-то неудобен и потому его «изъяли». Скорее всего, тело уже мертвой либо агонизировавшей женщины было вывезено из Москвы и брошено в поле. На убитой были обнаружены драгоценности, что истолковали как отсутствие корыстной подоплеки убийства, хотя богатые женщины в то время порой носили на себе целые состояния и пропажа нескольких самых ценных вещей могла остаться незамеченной. Отсутствие на убитой при такой холодной погоде зимнего жакета могло быть объяснено тем, что убийство, по всей видимости, совершили в помещении.
Как только все эти подробности стали достоянием общественности, молва стала обвинять в убийстве самого Сухово-Кобылина, который поменял французскую любовницу на русскую — жену видного дворянина А. Г. Нарышкина. Осенью 1850 года московское общество внимательно следило за тем, как развивался роман холостяка и Надежды Ивановны. Во время суда Сухово-Кобылин упорно отрицал любовные связи с обеими женщинами. Особый цинизм этой лжи состоял в том, что Надежда Нарышкина в 1851 году родила от него ребенка. Девочку назвали, как бывшую любовницу Сухово-Кобылина, Луизой, и позже, в 1883 году, он официально ее удочерил. Следователи решили, что суть дела в любовном треугольнике, и «тщательно» проверили Сухово-Кобылина на возможную причастность к смерти Дюманш. Выяснилось, что буквально за четыре дня до случившегося светский лев с миллионным состоянием почему-то переехал из дома во флигель, где были обнаружены на полу подозрительные пятна. О том, как эти пятна могли появиться, Сухово-Кобылин ничего вразумительного сказать не смог, лишь заявил, что его повар имел обыкновение резать в сенях птицу. Он был до того растерян, что даже не смог сказать, кто и когда мыл полы в занимаемых им помещениях. Причем показания даже насчет мытья полов литератор менял несколько раз. Это заставило полицейских провести не обычный осмотр, а обыск. Теперь пятна были обнаружены и в одной из комнат. Когда 16 ноября 1850 года подозрительные фрагменты штукатурки и плинтусов были вырублены и доставлены для сохранения в полицейскую часть, оказалось, что их было тридцать три! При этом в остальных комнатах флигеля ничего похожего на эти бурые пятна обнаружено не было. Личная переписка Сухово-Кобылина была опечатана и изъята для последующего ознакомления следователей. И хотя наука того времени не позволяла отличить кровь животного от человеческой, сомнений в том, что это кровь, не было.
Оберполицмейстер И. Д. Лужин поручил расследование убийства Симон-Дюманш приставу Хотинскому. Тот исключил причастность к убийству кого-либо из извозчиков, а также убедился, что ни одно помещение в доме графа Гудовича, где квартировала Луиза, не могло оказаться местом ее убийства. Показания прислуги, в целом не противоречившие друг другу, сводились к следующему: хозяйка в последний день своей жизни ушла из дому утром (около девяти) и весь день пробыла в гостях у своей подруги. Вернулась домой она с кучером Галактионом Кузьминым около 21.00 и через час снова ушла, предупредив, что скоро вернется. Кучер Галактион Кузьмин, служанки Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева и приходящий от Сухово-Кобылина повар Ефим Егоров были единогласны в этих показаниях. Здесь интересен тот факт, что допросы прислуги, датированные 11 ноября 1850 года, почему-то не были подписаны допрошенными, хотя те были грамотными. К тому же позже выяснилось, что Ефим Егоров и Галактион Кузьмин на момент снятия показаний были несовершеннолетними (не достигли 21 года), а это было уже серьезным процессуальным нарушением.
Все эти детали сложились в неприглядную картину, и пристав Хотинский подписал ордер на арест Сухово-Кобылина. Также были арестованы повар Ефим Егоров и камердинер Сухово-Кобылина Макар Лукьянов. Причиной ареста последних послужило то, что их показания противоречили заявлениям Сухово-Кобылина. Арест дворянина, да притом такого известного, наделал в Москве много шума. Но еще более скандальным оказалось другое решение следователя — он обязал Надежду Нарышкину не покидать Москву и взял с нее подписку о невыезде. Замужняя женщина открыто подозревалась полицией в соучастии в убийстве — это ли не повод для светских сплетен! То, что полиция заинтересовалась представителями высшей московской знати, вызвало повышенное внимание властей к расследованию. Военный генерал-губернатор Москвы граф Арсений Андреевич Закревский 18 ноября 1850 года предписал учредить особую следственную комиссию, которой надлежало взять расследование убийства Симон-Дюманш в свои руки. Возглавил комиссию управляющий секретным отделением при московском военном губернаторе коллежский советник Василий Шлыков. Высокий ранг этого чиновника подчеркивал то внимание, которое отныне придавалось расследованию. Прежние полицейские следователи — Хотинский и Редкин — были включены в состав комиссии Шлыкова на правах рядовых ее членов.
И вдруг 20 ноября Ефим Егоров дал признательные показания частному приставу Ивану Федоровичу Стерлигову об убийстве «французской купчихи Симон» в ее квартире в доме графа Гудовича на Тверской улице. Он утверждал, что совершил убийство Луизы Симон-Дюманш в сговоре с ее домашней прислугой и кучером. Галактион Кузьмин непосредственно помогал ему в убийстве, а обе женщины — Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова — в сокрытии следов преступления. В качестве мотива убийства Егоров назвал ненависть крепостных людей к француженке, которая занималась рукоприкладством. Но ряд существенных моментов заставляют серьезно усомниться в том, что автор этого «признания» вообще представлял себе те обстоятельства, в которых признавался. Показания каждого из «найденных» подозреваемых во многом не соответствовали главной версии. Так, например, «всплыла» любимая домашняя собачка хозяйки Дуду, а вслед за нею еще три. Если бы убийство происходило в квартире Симон-Дюманш, то их лай обязательно бы услышал польский студент князь Вильгельм Радзивилл и его слуги, которые занимали соседние помещения (оказалось, что стены здесь совсем тонкие и не обеспечивают должной звукоизоляции). Странным выглядело и то, что после удушения хозяйки на нее были надеты три нижние юбки, платье, драгоценности и даже вдеты в уши сережки.
К тому же в своем признании Егоров утверждал, что тело убитой француженки было брошено в овраг. Все, что содержал этот «признательный документ», имеет лишь одно объяснение: ни сам Егоров, ни пристав Стерлигов на месте обнаружения трупа Симон-Дюманш никогда не были, и признание вымышлено от начала до конца. Подтасовка фактов была налицо, но суд этого как-то не заметил. Убийцы были названы, дело представлялось ясным и, стало быть, ломать голову было уже не над чем. Уже 22 ноября 1850 года, на следующий день после допросов обвиняемых в следственной комиссии, Сухово-Кобылин был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде, и в московском высшем обществе его встречали как человека, незаслуженно пострадавшего от полицейского произвола. А расследование покатилось дальше по накатанной колее. Сухово-Кобылина изредка просили ответить на ряд вопросов. На одном из допросов следствие впервые заинтересовалось письмами, найденными в бумагах Сухово-Кобылина, в одном из которых были слова: «Вы остались на даче лишь для разыгрывания своих фарсов и чтобы внимать голосу страсти, который, увы, называет Вам не мое имя, но имя другого! — я предпочитаю призвать Вас к себе, чтобы иметь неблагодарную и вероломную женщину в поле моего зрения и на расстоянии моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и трепещите».
А 18 марта 1851 года Сухово-Кобылин неожиданно представил следственной комиссии весьма пространный документ, в котором «обосновал» наличие у обвиняемых иного мотива убийства — корыстного. Чтобы придать своему «сочинению» побольше убедительности, он постарался доказать факт хищения денег у Симон-Дюманш. Сделать это было непросто, поскольку во время осмотра квартиры и вещей погибшей особых ценностей не было найдено. Теперь же оказалось, что исчезло многое. Пропавшие вещи были найдены на чердаке деревянного флигеля Сухово-Кобылина — это якобы был тайник, устроенный Егоровым в ночь убийства француженки. Попытка следствия провести очные ставки Александра Васильевича с обвиняемыми сорвалась из-за его недомогания. Следственная комиссия безропотно приняла к исполнению пожелание Сухово-Кобылина (он просил не тревожить его, так как он болен) и более не беспокоила его очными ставками, а уже 20 апреля следственная комиссия представила московскому военному генерал-губернатору графу Арсению Андреевичу Закревскому рапорт, в котором сообщала об окончании розыска и изобличении виновных. Сухово-Кобылин и Нарышкина были освобождены от подписок о невыезде. Литератор тут же уехал в СанктПетербург и подал прошение на имя Николая I.