13 мертвецов
Шрифт:
Трибунов немного помолчал.
– За стихи.
– Как это?
– Я, студент, – капитан Красной Армии. В тридцать девятом воевал на Халхин-Голе. У убитого японского офицера нашел я как-то записную книжку. Что-то он в нее заносил, значит. Я подумал, может, там какие разведданные или что. Показал переводчику нашему. Он говорит: стихи, даже перевел мне несколько. А они, знаешь, красивые такие, душевные. Про природу там, про родину, про женщин ихних, японских. В общем, понравилось мне, попросил целиком перевести. Таскал эту книжку с собой везде. Как талисман она была у меня. А в сорок втором, летом, значит, мы от Харькова драпали. Гляжу я на бойцов своих, вижу, упали они духом, сломалось в них что-то. На привале начал стихи им читать японские эти. Политрук, сука, особисту донес.
Староста снова помолчал и закончил:
– Мне в сорок восьмом меру пресечения поменяли. Я теперь не зэка, а ссыльный. Почти свободный человек. Кореш один, сидели вместе, в Якутск зовет, на фабрику. Но я не поеду, устал от холодов. Вот срок закончится, деньжат скоплю и рвану к сестре в Саратов. А политрука этого я найду. Зайду в гости, если жив еще.
Трибунов замолчал и больше не проронил ни слова. Сидел и смотрел на огонь в печи. Заключенные вокруг играли в карты, разговаривали, кто-то смеялся. Отдельной кучкой сидели блатные. Они оживленно что-то обсуждали, разбавляя речь виртуозным матом. В полумраке у некоторых можно было разглядеть темные наколки на костяшках пальцев.
– Японские стихи, – тихо проговорил Митя больше для себя самого. – Интересно было бы почитать.
На нос упала холодная капля. От жара печи начал таять иней, толстой белой бахромой облепивший низкий потолок барака. Люди вокруг разговаривали и дышали. Жили. Стало тепло, даже душно. Хотелось скинуть тяжелый ватник, но Митя только плотнее закутался в одежду, чтобы подольше задержать тепло. Завтра снова ранний подъем, холодные промерзшие тоннели прииска и тяжелые тачки с породой. Норма – пятьдесят за смену. После сегодняшних работ до сих пор немели руки. Митя думал, что будет очень горд собой, если осилит хотя бы десять тачек.
Уже перед самым отбоем, после вечернего построения, умер один из обитателей «Германии». Вернувшись в барак с плаца, заключенные снова расселись тесным кругом возле печки. Один из них сполз с табуретки на пол, как будто хотел подобраться поближе к теплу, неуклюже сел на землю и уткнулся лицом в колени, потом застонал, дернулся несколько раз и затих. Кто-то протянул руку и попробовал нащупать на шее пульс.
– Все, – спокойно сказал он, – откинулся земляк. Давно уже на сердце жаловался.
– Хорошая смерть, – послышался чей-то голос. – Всем бы так…
Трибунов поднялся с места, подошел к покойнику, посмотрел на него сверху вниз и громко крикнул:
– Дежурный!
Никто не ответил. Трибунов осмотрелся по сторонам и снова рявкнул:
– Где дежурный, мать вашу?!
– Я здесь, начальник, – подал голос кто-то из блатных.
– Тело в морг, – скомандовал староста.
К нему подошел коренастый тип, которого все в бараке звали Америкой, – ростовский карманник с кривым, сломанным когда-то носом.
– Ты сдурел, начальник? Какой морг? Пока донесешь его, отморозишь все что можно. Да и не справлюсь я один. Он вон здоровый какой. А я старый больной человек. Мне по инвалидности уже амнистия положена.
– Ты что предлагаешь, здесь его оставить?
– До утра, начальник. Возле дверьки положим в холодке. Что с ним за ночь-то станет? Не убегит ведь.
Трибунов вернулся на место и злобно процедил:
– В печенках уже сидите, филоны блатные.
Америка растянул губы в щербатой ухмылке. Утром дежурить будет уже кто-то другой. Он склонился над мертвецом и начал шарить у того по карманам. Не найдя ничего ценного, глянул в сторону своих и коротко свистнул. К нему подбежали двое шестерок и, подняв покойника за руки и ноги, отнесли к воротам. Митя на мгновение всмотрелся в его лицо, худое и осунувшееся, смутно знакомое. За свой короткий срок он еще не успел завести близких знакомств, да и не особо к этому стремился. Трибунов, блатные, остальные заключенные, даже солдаты и офицеры из конвоя – их лица были разные и одинаковые одновременно, слившиеся в один общий лик. Дети серой однообразной массы в ватниках и полушубках, отличимые друг от друга только неуловимыми, полустертыми чертами.
Митя начал клевать носом, глаза слипались. Очень не хотелось отходить от теплой печки, но он заставил себя подняться и забраться на жесткие нары верхнего яруса. Перед тем как провалиться в сон, он еще раз мельком глянул на распростертое возле входа тело. Утром мертвеца отнесут в морг при лагерном лазарете. Там его разденут, старый доктор, тоже из заключенных, выпишет свидетельство о смерти, а труп оставят на холодном полу. Зимой окрестная земля промерзала насквозь, становилась твердой как камень. Мертвецов просто складывали в морге, а после прихода тепла хоронили в общих могилах. Прошлым летом Митя видел эти похороны. Лето в тундре длилось несколько недель, верхний слой почвы оттаивал совсем чуть-чуть. Могилы выдалбливали ломами и кирками. Из разрытых ям веяло ледяным холодом. Бывал Митя и в морге. Закоченевшие голые трупы лежали друг на друге, как деревянные чурки. В уродливой куче, которая щетинилась почерневшими конечностями. С этими воспоминаниями Митя заснул. Снов не было, только сплошная чернота, бездонная и холодная, как все вокруг.
Он проснулся в кромешной тьме. Пробуждение всегда было трагедией. Оно означало холод, лай собак, крики конвойных, построение и новый бесконечно тяжелый день. Но сейчас Митя проснулся задолго до подъема. От холода. На секунду ему показалось, что у него нет рук и ног. Митя их не чувствовал. Его трясло. Он попробовал пошевелиться. Задубевший ватник тихо хрустел от каждого движения. Жесткие деревянные нары были покрыты толстым слоем инея. Во сне с Мити сползла шапка, он приподнял голову и тихо зашипел от боли: клок волос вместе с лоскутом кожи остался на лежаке. Митя сел и начал растирать закоченевшие руки, дышал на них, дрожа от холода. В кончиках пальцев появились иголки боли, которая стала нарастать, вместе с теплом расползаясь по телу. Он шевелил пальцами ног, но совершенно не чувствовал их.
Митя почему-то решил, что холод наступил резко, внезапно и разбудил его. Как будто кто-то огромный дунул в барак ледяным дыханием. Из темноты слышались шорохи, тяжелые неуклюжие шаги. Затем совсем рядом кто-то приглушенно застонал, зашуршала одежда, раздался короткий треск ткани. Митя поежился, снова закутался в ватник, надвинул на лоб шапку и лег на нары, подтянув колени почти к самому подбородку. Стоны заглохли, но в темноте кто-то продолжал шевелиться. Митя знал, как в лагерях зэки удовлетворяют свои потребности. Во время этапа, в одном из пересыльных пунктов, он стал свидетелем того, как десяток заключенных насиловали одного парня. Его крики и слезы долго преследовали Митю в кошмарах. Наконец возня затихла, барак снова погрузился в холодную тишину.
Митя больше не уснул. Ворочался с боку на бок, дрожал, дышал на руки, хлопал себя по бокам, пытаясь согреться. Так и промучился несколько часов до самого подъема. Утром тишину нарушил чей-то истошный крик.
– Твою мать! – вопил кто-то из заключенных. – Это что ж такое-то, а?! Твою мать!
Он кричал что-то еще, но слова разбавлялись причитаниями и матерными ругательствами, из-за чего терялся смысл. В бараке началась возня и суматоха. К первому голосу добавлялись все новые и новые. Злые, испуганные, удивленные, недоумевающие. Митя приподнялся и посмотрел, что происходит. Кто-то зажег керосиновую лампу, в ее тусклом свете он увидел, как возле нар собралась уже целая толпа заключенных, которые что-то внимательно рассматривали. Другие свешивались с верхних ярусов, кто-то приподнимался на цыпочках, пытаясь понять, что случилось. Митя спрыгнул с лежака, чувствуя боль в оживающих конечностях. Он проталкивался сквозь толпу, выглядывал поверх голов, но ничего не разбирал. Один из заключенных согнулся пополам, рыгнул, и изо рта у него плеснула струйка слюны вперемешку с мутной желчью. Другой, бледный, с перекошенным от ужаса лицом, шел навстречу Мите, явно спеша оказаться подальше от увиденного.