1612. «Вставайте, люди Русские!»
Шрифт:
— Хозяева здесь мы! — прошипел он, стискивая зубы. — Наш кроль скоро станет здесь тоже кролем, и Московия будет ковриком перед дверью в Речь Посполиту. Ступай, германец, и не лезь не в свое дело!
— Эй, лях, покуда ты еще не положил коврик перед дверью, не пытайся вытирать об него грязные сапоги! — воскликнул в это время русский и, выйдя из-за стола, встал против всей ватаги поляков, презрительно опустив саблю. Впрочем, теперь они уже знали, как быстро и ловко он ею орудует.
— Руби его! — зарычал офицер.
Мгновение спустя он понял, что допустил ошибку, однако
— Ого! А ты дерешься не хуже меня! — воскликнул наемник, краем глаза видевший, как орудует саблей и свободной левой рукой русский. — Это мне уже и подавно нравится! Ну что, шляхта, продолжим? Только учтите: пока что мы не хотели вас убивать. Но если не отвяжетесь, то, ей-богу, пожалеете.
Возможно, офицер понимал, что и впрямь надо бы отвязаться и побыстрее увести отсюда своих людей, Потом можно будет разыскать эти самые присланные Ходкевичем обозы и шестую хоругвь, чтобы разобраться с наглым наемником. Можно будет и русского выследить, если только он останется в Москве. А уж там… Однако выпитое вино и дикая ярость подсказали десятнику худшее решение.
— Ты — изменник! — прохрипел он, кажется, перенося все свое негодование с русского на немца. — Ты — грязный предатель!
— Предают своих! — засмеялся тот. — А я — наемник. Мне некого предавать. Шли бы вы отсюда, пан. Шли бы по-хо-рошему.
— Я тебе уши отрежу!
Поляк стремительно взмахнул саблей и тотчас отшатнулся. Отбив удар его клинка, сабля германца, как пушинки, срезала висящие ниже подбородка щегольские усы, затем рассекла пояс, так что пистолет, пороховница, ножны с грохотом полетели на пол. После чего стальная молния с лету разрубила застежки делии и жупана и следующим взмахом — поясной шнурок широких офицерских штанов.
Десятник вовремя успел подхватить штаны свободной рукой, а один из его солдат, бросившись на подмогу с поднятым топором, наткнулся на саблю русского и получил на сей раз уже достаточно серьезную рану в бедро.
— Вот вам коврик! — сквозь зубы вытолкнул путник.
— Ну что? — теперь германец улыбался, показывая на диво белоснежные и ровные зубы — свидетельство очень хорошего здоровья. — Вы поняли, наконец, что зря это затеяли? Или продолжим?
— Ты двадцать раз пожалеешь об этом, ублюдок! — голос десятника окончательно сорвался на хрип. — И ты, русский бродяга, тоже! Мы уйдем, но мы вернемся… За мной, солдаты. Раненым помогите… Пошли!
По сути, это было позорное отступление. Храбрые пехотинцы отступали, не сумев ввосьмером одолеть двоих. Однако они уже достаточно протрезвели, чтобы сообразить, насколько опасно было бы продолжить драку. Всякого рода стычки случались в занятой поляками Москве довольно часто, и нередко бывало, что воины пана Гонсевского затевали перепалку с охраной прибывающих в город обозов либо с перешедшими на польскую сторону казаками атамана Заруцкого. В этих столкновениях не обходилось без шишек, иногда бывали и серьезные ранения, так что чего-то из ряда вон выходящего во всей этой истории не было. Если бы не постыдное неравенство сил да не слишком дерзкие слова как одного, так и другого их противника. И ведь, как назло, солдаты оставили в Китай-городе пищали! Решили, что если, как это случалось чаще всего, добудут на постоялом дворе либо у кого-нибудь из жителей Замоскворечья несколько мешков снеди, то тащить их будет удобнее без ружей за плечами. А уж будь пищали с ними, разговор вышел бы совсем иной!
— Вы пожалеете! — гаркнул десятник, уже переступая порог.
— Не забудьте поддерживать ваши штаны, ясновельможный пан офицер! — самым доброжелательным тоном напутствовал его немец. — Не то в такой мороз, потеряв штаны, можно потерять еще многое.
Смачную брань десятника и его потрепанных вояк слушали уже высокие заборы замоскворецких дворов да сугробы, мерцающие в свете вылезшей из-за облаков ущербленной луны. Дверь избы и ворота постоялого двора захлопнулись, и поляки, в свою очередь, не услышали взрыв дружного хохота, полетевший им вслед. От смеха не смог удержаться и трактирщик, а вслед за ним засмеялся и его сын, хотя оба, едва началась драка, сильно струхнули.
— Как вы их, а! — похлопывая себя по коленям, ликовал хозяин. — Вдвоем да целую дюжину!
— Дюжины там не было, — возразил молодой путник, резко обрывая смех и почему-то мрачнея.
Кажется, он досадовал на себя за то, что, оскорбленный грубостью десятника, не удержался от стычки. Ведь неизвестно, чем бы она еще закончилась, не приди ему на помощь этот немец… Да и сейчас скверно уже то, что теперь эта свора непременно станет его разыскивать. А ему это вовсе не нужно.
Должно быть, эти мысли отразились на его лице, потому что наемник, тоже перестав смеяться, подмигнул ему и проговорил:
— Кажется, вам не слишком приятно, что вы здесь сразу вляпались в драку, сударь? Так не берите в голову: эти шакалы дерутся и друг с другом, что ни день тут всякие свалки, а потому едва ли весь польский гарнизон примется искать русского, который напомнил наглому десятнику, что он не у себя дома. Но вот уйти нам, думаю, придется: если потерявший штаны ясновельможный пан десятник по дороге встретит другую шайку своих пьянчужек, то и впрямь науськает их сюда. Эй, хозяин, сколько я тебе должен?
— Ничего не должны, сударь, ничего! — расплылся в улыбке трактирщик. — Если бы вы с этим добрым странником не спровадили отсюда разлюбезных «защитников Москвы и Московии», они бы вылакали у меня весь бочонок, а то и не один, а уходя, прихватили бы еще весь хлеб, что мы с утра напекли, всю рыбу, да может, и репой бы не побрезговали… И ведь запасов у них — полные погреба, а все тащат да тащат! Мало их, что ли, кормит, этот Гонсевский? Одних обозов вон сколько понавезли…
— Ну а раз так, то надо допить! — вновь засмеялся немец и взял со стола свою кружку. — Что, путник, выпьешь со мной?