1612. «Вставайте, люди Русские!»
Шрифт:
— На что? — рассмеялся Михаил. — Ты же говоришь, что и вы, германцы, такие же.
— Совершенно такие. И бываем такими же дураками, когда нам хочется во что-либо верить.
— Ты это о чем? О вере в Бога?
— Господь с тобой! Об этом вашем Гришке и «тушинском воре». Как можно было поверить в первый и во второй раз, что это убитый царевич? Второй самозванец был к тому же, как мне говорили, совсем не царского обличия… Сын попа какого-то.
— Какого там попа! — сморщился Михайло. — Жид крещеный, вот
— Ну, тем более… У нас в Германии тоже могло быть такое. И вряд ли, где еще.
— Почем нам знать! — пожал плечами русский. — Мне доводилось слыхать, что и в других землях случались самозванцы, да еще и власть сохраняли.
Хельмут кивнул:
— Возможно. Но, как бы там ни было, в Московии мне нравится.
— А домой вернуться не хочешь? — чуть помолчав и надкусив кусочек лука, спросил Михаил.
— Домой? В Германию? Туда мне возвращаться нельзя, — со вздохом отрезал Хельмут.
Он произнес это без горечи, просто, но твердо. Лишь из глубины его странных глаз на миг будто бы поднялась темнота. Михаил заметил это и понял, что лучше бы не спрашивать дальше. Однако две выпитые чарки хорошей крепкой водки подхлестнули его любопытство, и он не удержался:
— Нельзя? А что так? У тебя там сильный враг имеется?
— О да! — выпив еще одну чарку, Хельмут стал говорить с куда более заметным акцентом, но в остальном выглядел по-прежнему совершенно трезвым. — У меня есть очень сильный враг. Тот же, что у тебя, что есть у всякого человека.
— Ты о ком это?
— О нем… — немец выставил два пальца и пошевелил ими у себя над головой. — Дьявол его зовут! Он везде силен, хотя молитва помогает добрым христианам его не слушаться. Но если я окажусь в Германии, он может меня одолеть. Там живет человек, который отнял у меня мое имя, мою невесту, мой замок, — все, что я имел! И если я вернусь, то по закону чести должен его убить.
Несколько мгновений Михаил в недоумении смотрел на своего нового товарища, задаваясь вопросом, не смеется ли тот над ним. Потом усмехнулся:
— Нипочем не поверю, что ты боишься вступить в битву! Даже если враг много сильнее тебя.
— Он слабее.
— Тогда почему?..
Хельмут нагнулся над столом, и рыжее пламя свечи резко очертило крупные чеканные черты его лица.
— Я не могу его убить. Это — мой младший брат. Ты убил бы брата?
— Нет, — не задумываясь, ответил Михайло.
— Ну вот. Видишь, я все-таки немного пьян. Не то не стал бы тебе об этом говорить.
Русский выразительно поглядел на немца и вновь улыбнулся:
— Немного пьян? Ну, наконец-то! Я думал, ты и вовсе не пьянеешь. На постоялом дворе ты, как мне показалось, кружки четыре вина выпил.
— Пять.
— Вот видишь, пять. И здесь уже четвертую чарку глушишь, а вроде еще ни в одном глазу.
— Это только так кажется. Я уже и там был пьян. Ну, где мы познакомились. Иначе не стал бы рубить этому проклятому пану усы и шнурок от штанов.
— А что бы ты сделал?
— Что? — Хельмут злобно сверкнул глазами. — Да снес бы с плеч его тупую башку! А пьяный я становлюсь жалостлив. Поэтому очень-очень редко позволяю себе пить.
Глава 3. За Яузой
Утро занялось красной морозной зарей. Ветер утих, перед тем окончательно разогнав обрывки туч, и из багряного марева показалось и стало медленно подниматься, наливаясь жаром, солнце. Его золотой разлив украсил даже безрадостную картину наполовину сгоревшего Замоскворечья, а завидневшиеся вдали строгие стены и башни Китай-города стали яркими и нарядными, будто сказочные терема.
Перед самой зарею в студеном воздухе возник с разных сторон и соединился в одно мерное звучание колокольный звон. С колоколен московских церквей благовестили сотни колоколов, и в их пении, заполнившем все окрест, слышалось нечто грозное, будто глубоко спрятанный до поры тайный гнев прорывался наружу.
С восходом солнца колокола умолкли. В церквах началась служба.
Поутру бабка Параскева, успев использовать часть обретенного богатства, разменяв серебряный рубль, разжилась у кого-то из соседей отрубным хлебом и репой, которую и поставила тушить в печь. Ее внуки, двое мальчишек-погодков девяти и восьми годов и девочка лет четырех, выпросили себе «по корочке» и, закутавшись в пестрые лохмотья, побежали поиграть на замерзшую реку. При этом растоптанные и драные взрослые валенки были только у старшего, Матюхи, младшие же надели на целую кучу обмоток старенькие лапти, подарки сердобольных соседей.
Михайло, как раз вышедший из избы, без тулупа, в кафтане нараспашку, проводил ребят глазами и смотрел им вслед, покуда веселый визг и гомон не смолкли за горбом речного берега.
— У тебя есть дети? — послышался позади голос Хельмута, и молодой человек от неожиданности едва не вздрогнул, так неслышно ухитрился немец подойти, хотя ступать приходилось по свежему, хрусткому снегу.
— Сын есть, — обернувшись к новому товарищу, ответил Михаил. — И второй был, да помер. А у тебя?
Хельмут, одетый не теплее русского, только в делию, которую надел прямо на рубашку, в это время старательно лепил снежок, намереваясь пугнуть ворону, нагло усевшуюся на ближайший забор и сердито каркавшую.
— Вот разоралась! Беду нам пророчишь? Не выйдет!
Снежок ударил в жердь забора на палец ниже вороны, и та в испуге взмыла кверху. Немец явно не хотел попасть в птицу, не то попал бы. Однакоже злобное карканье смолкло, и вновь только детские голоса звенели со стороны реки, да где-то в конце улицы стучал топор, врезаясь в хрусткие, замерзшие поленья.