1661
Шрифт:
«Королю придется покориться, если Париж восстанет, узнав о темных делишках итальянца, а эта прокламация только подольет масла в огонь», — сказал он себе, яростно приколачивая последний листок к двери сапожной лавки. Он швырнул пустую сумку на мостовую и, не оглядываясь, поспешил прочь.
Через несколько часов, уже утром, из своей каморки на улице Лион-Сен-Поль вышел Габриель де Понбриан. На сердце у него было радостно, чему во многом способствовал тот факт, что Луиза стала навещать его все чаще. Он, впрочем, не находил в этом ничего странного. С тех пор как они снова нашли друг друга, подруга детства не раз приходила разделить с ним воспоминания о прошлом. Она рассказывала ему и новости о своей жизни при дворе. Габриель был счастлив, что они опять стали близки, и волновался
— Видать, у вас радостное настроение, господин Габриель, — сказала молоденькая прачка, с нетерпением ожидавшая каждый день, когда выйдет из дома юноша, которого она считала писаным красавцем. — А в Париже сегодня одна тоска зеленая, кругом только и разговоров что о скорой смерти кардинала Мазарини и о придворных интригах. Да вы, верно, лучше моего знаете об этом от той особы, что к вам частенько захаживает, — лукаво прибавила девица.
— Ошибаетесь, милая Нинон, я ничего не знаю, да и король передо мной не отчитывается! А радуюсь я потому, что вижу вас, — сказал дамский угодник Габриель, погладив прачку по румяной щеке.
Юный актер направлялся к сапожнику, которому отдал в починку пару старых башмаков в надежде, что они послужат ему еще хотя бы с полгода. Габриелю нравилось прохаживаться среди простых людей по оживленным, шумным улицам столицы. Столь явное различие между придворными, за которыми он наблюдал вечерами в театре, и народом с улиц, где он ощущал себя в своей тарелке, производило на него поистине магическое впечатление. От всего этого, по его разумению, веяло чарующим ароматом Парижа. Придя в сапожную лавку, там же, на улице Сент-Антуан, он глубоко вдохнул запах кожи, витавший по всему дому. Лавка была просторная и опрятная, там трудилось несколько мастеров с подмастерьями. Завидев его, мастер Лувэ, известный тем, что шил и починял обувь самым благородным семействам в Париже, оторвался от работы.
— Господин Габриель, рад вас видеть в такое утро! Башмаки ваши готовы, только боюсь, дольше весны они вряд ли вам послужат. Из них совсем уж дух вон, как из кардинала!
— И на том спасибо, — ответил юноша, принимая из рук сапожника пакет.
— Кстати, видали памфлет, который гуляет по столице? Я сорвал его сегодня утром с дверей собственной лавки, — сказал Лувэ, протягивая юноше листок бумаги.
Габриель знал, что такого рода прокламации были в ходу во времена Фронды, несколько лет назад. Эти памфлеты назывались мазаринадами — с их помощью более или менее талантливые сочинители рассчитывали подорвать власть на местах. Габриель никогда не видел подобных памфлетов, и ему было любопытно взглянуть, что же в них особенного.
«Вознесем же голоса наши к небесам и растопим воздух силой воззваний наших, дабы птицы пали замертво на столы, расставленные на улицах, и да узрим на перепутьях всех источники гравского вина, мальвазийского и пряного благодатного нектара. Солнце освещает не только просторы небесные и согревает теплом лучей своих не только лик Земли нашей, давая жизнь растениям разным да зверью всякому, — оно проникает в самые недра земные, озаряя благодатью своей рождение металлов, минералов и камней драгоценных, тем паче восхитительных, что тайна их возникновения нам неведома. Так возликуй, Париж, и утешься, ибо вот он, Спаситель твой, возвращается к тебе, поскольку отсутствие Его переполнило тебя печалью и покрыло саваном; отныне Он наполнит тебя радостью, озарит величием и славой: изобилие, идущее следом за Ним, даст долгожданную усладу сердцу твоему, справедливость, следующая с Ним рука об руку, вернет блага, тебе принадлежащие; а сила, ореол Его, укрепит еще пуще столпы мира твоего; и, наконец, с приходом Его осуществятся самые заветные чаяния и самые сокровенные желания твои…»
Дальше в том же витиеватом стиле памфлет возвещал о приходе Спасителя, который явится, «дабы покарать властей предержащих,
В длинном памфлете обличались в основном способы «неслыханного» обогащения кардинала и короля. Доводы приводились в виде чисел и дат — в частности, когда именно производилась закупки оружия за счет государства у знаменитого торговца Максимилиана Питона. Заказ этот, гласило безымянное послание, породил двойную бухгалтерию и повлек за собой оплату комиссионных, общая сумма которых значительно превышала их истинную стоимость. Кроме того, как указывалось в том же памфлете, подкрепленном многочисленными точными данными, непонятно откуда взявшимися, упомянутая сделка позволила Мазарини через сеть подставных лиц и взаимозачетных банковских векселей, хранящихся в разных европейских странах, получить несколько сот тысяч ливров чистого дохода. Ко всему прочему, в памфлете подробно раскрывалась еще одна махинация — с незастроенными земельными участками в Париже, приобретенными за смехотворную цену по соседству с владениями короля (поскольку всякая свободная земля в столице формально считается королевской собственностью) и потом перепроданными втридорога, с получением баснословной прибыли…
— И заграбастала денежки все та же шайка, — прошептал сапожник, — Беррие, то есть Кольбер, а стало быть, и Мазарини… Это как раз подтверждает то, о чем народ только догадывался! Сочинитель памфлета человек явно сведущий, только я бы на его месте поостерегся полиции кардинала! За такой литературный опус можно и головой поплатиться!
При упоминании имени Беррие Габриель вздрогнул, но промолчал. И, заплатив сапожнику за работу, с сумрачным видом вышел из лавки. Тревожное предчувствие охватило его еще тогда, когда он читал памфлет. Таинственное исчезновение отца, зашифрованные бумаги, которые Габриель хранил у себя дома, обыск, учиненный полицией в театре, нападение на сторожа, обличительный памфлет — все смешалось в его голове, и найти связь между этими событиями он никак не мог, хотя у него было смутное ощущение, что такая связь существует. Остановившись у открытого окна и увидев на подоконнике котенка, игравшего с клубком шерсти, Габриель взял маленькое животное на руки и принялся ласкать.
— А ты что об этом думаешь? — спросил он котенка, который, увлекшись игрой, вырывался из его рук.
Габриель выпустил котенка и рассеянно наблюдал, как тот пустился наутек, зацепившись лапкой за нитку и разматывая клубок.
«А у меня не получается отыскать концы ниточек, — сказал он себе, — и клубок, который мне так нужен, не хочет распутываться».
21
Улица Сен-Мери — пятница 25 февраля, одиннадцать часов утра
Из окошка кареты Никола Фуке рассеянно смотрел на берега Сены и на то, как баржи и лодки на реке лавировали, ловко уворачиваясь от столкновений. Погруженный в раздумья, суперинтендант даже не заметил столпотворения у церкви Сен-Жермен, вызванного чьим-то рассказом о потрясающей находке — странном памфлете против кардинала. Под охраной эскорта кортеж осторожно миновал толпу зевак, повернул на улицу Сен-Мери и остановился у подъезда величественного особняка на углу улицы Сен-Мартен. Массивные двустворчатые ворота отворились, пропуская карету. К ней устремился лакей. Фуке, с сожалением оторвавшись от своих мыслей, помедлил, прежде чем выйти из кареты.
— Господин суперинтендант, какая честь для моего дома!
Маленький худосочный человечек, произнесший эти слова, поспешил навстречу гостю, часто и глубоко кланяясь со сложенными руками.
— Я столь же смущен, сколь и счастлив принимать вас, — елейным голосом прибавил он.
Смуглая, в морщинах кожа, впалые щеки, костлявые руки, простенькое черное платье придавали ему занятный восточный вид.
Фуке, в свою очередь, поклонился и, чуть опередив хозяина, направился ко входу в дом.
— Полноте, господин Жабак, полноте, сами знаете, как не терпелось мне взглянуть на вашу коллекцию, дабы судить, действительно ли она превосходит по красоте собрание кардинала…
Старичок, поднося руки к лицу, воскликнул:
— Господин суперинтендант, неужели вы насмехаетесь надо мной? Грешно так шутить над стариком! Чтобы я смел соперничать с его высокопреосвященством?!
Фуке сделал вид, что не заметил нарочитой скромности хозяина дома.
— Если б не дела, я давно бы откликнулся на ваше приглашение.