17 м/с

Дюрсо Аглая

Кроме того, ее личная судьба сейчас находилась в парящем состоянии. Ведь ей никто не мог с уверенностью сказать, сколько времени проведет на горе над водопадом ее друг — шестнадцать дней или шестнадцать лет.

А нам надо было еще два часа плыть. И мы плыли. Впереди было так черно, будто натянули черную тряпку. А в ней понатыкали много-много мелких дырочек. Из которых лился нестерпимый свет. А сзади было просто темно, будто нас накрывали крышкой. Это была какая-то огромная туча.

Из тучи начало громыхать и лить. В трюме заблеяли козлы. Все

было очень ветхозаветно.

А парочка престарелых хиппи с Самуи преспокойно спала на палубе под ливнем. Где мы тоже преспокойно сидели, наблюдая, как сплошная стена воды смыкается со сплошным полом воды и законопачивает все дырочки звезд.

— Даже если это конец света, то ничего не изменится к худшему, — сказал бывший оператор.

— Ничего не изменится ни в ту, ни в другую сторону. Относительно вечности.

Это был не конец света. Это был причал на нашем острове. И нас там, задымив и запотев всю кабину, ждал наш таец.

НОВЫЙ ГОД

Маккар построил на полянке в джунглях огромный гриб. Шляпкой грибу служили наваленные пальмовые ветки. А по всей полянке Маккар разложил кругами гирлянду из синих лампочек. Они светились недобро, как болотные огни. Мы нашли Маккара под грибом. Он курил, как кэрролловская гусеница. Вообще-то, сказал он, что никакой это не гриб. Это нью еарс три.

Даже этого святого человека, обитающего в прихотливом лабиринте ненаступающего времени, настиг Новый год.

Брайан сказал, что отметить можно у него, но это отпадало. Потому что у Брайана никогда не водилось еды, а тем более оливье. Итальянец звал всех в гейм-клуб, но воспротивилась девушка бывшего оператора, а ныне любителя печений. Потому что клуб был никакой не Гейм, а гей. А любитель печений стал теперь неадекватен и мог не отличить добра от зла.

Кроме всего, нас неотступно преследовал хозяин ресорта, таец с золотыми зубами. Он прятался то в овощной лавке, то на почте и сверлил нас из засады тяжелым взглядом. В конце концов, он закатил нам самую настоящую сцену ревности. Он сказал, что отдаст нам на ночь барбекюшницу, а баньян украсит лампочками, раз нам так нравится это убожество.

Будда с тобой, сказали мы. И он радостно умчался в райцентр — искать шампанское. Молодые тоже устремились в райцентр. Потому что нам было нужно много эмали для автомобилей и люминесцентного акрила. Если бы мы попросили это у тайца, то взломали бы ему мозг.

Акрилом и эмалью мы покрасили бутылки, которые нам вынесло море. А потом повесили эти бутылки на баньян. Пришли родители немецкого мальчика и спросили: «Это у русских такая традиция?» Мы ответили, что — нет. Мы ответили, что обычно русские украшают деревья полными бутылками. Но немцы все равно остались. Эрик сделал картофельный салат. Это было почти оливье. Оливье у него получалось ничуть не хуже, чем печенье.

В полночь мы все расселись на насесте под баньяном. В смысле — все чудом уцелевшие наши плюс немецкая пара, Брайан, итальянец, Эрик, две собаки, дети и таец с зубами. Мы сидели на круглом насесте, как на карусели. И наверное, мы вращались относительно вечности.

Потом молодые уединились, дети занялись подарками, Брайан увез гостей за гору в индейский бар, часовой баньяна ушел в нирвану, его девушка — в гей-клуб. А я подошла к воде. Вода была гладкой, и я в ней отлично отражалась. И поэтому совсем не чувствовала себя одиноко.

Зубастый таец потрогал меня за плечо. Я обернулась практически с восточным добродушием: «Хэппи нью еар».

Таец махнул рукой в том смысле, что годом больше, годом меньше. И протянул мне мешок. И махнул рукой в том смысле, что есть вечные ценности.

Есть.

У бумажного мешка внизу имелась горелка. По-моему, это был рулон туалетной бумаги, прикрученный проволокой. Мы подожгли рулон, мешок надулся от теплого воздуха. И полетел.

Он летел и светился. И придавал объем этой ночи. Так лаконично придавать объем ночи могут только птичьи голоса и маленькие огни. За ним полетел второй мешок и третий. Мы только успевали поджигать горелки и поддерживать мешки за углы.

— Ну вот, опять созвездия полетели, — сказал часовой баньяна девушке, вернувшейся от геев, — а ты говорила, что у меня глюки.

ПИСЬМО ДОКТОРУ

Дорогой Доктор!

Ну скажите, зачем мне дорогие ботинки в свете всего случившегося?

Поймите, Доктор, меня очень тяготит то, что они ждут меня дома.

Потому что привязанность — это признак обладания — ну… и так далее, вплоть до страдания…

Ну не просить же вас, столь уважаемого, передать моим ботинкам привет. Это как-то несолидно.

Знаете, Доктор, если бы мне был предоставлен выбор, я бы ни за что не стала Буддой. Я бы, пожалуй, согласилась быть Бодхисаттвой и осталась с людьми.

Потому что мне приятно собрать их всех вместе. Еще до того, как они все рассыпались на детали, рассыпались поодиночке, чтобы искать своего просветления. Мне нравится оставить их на карусели. Потому что когда смотришь на вечность с карусели — это так заманчиво, как калейдоскоп, который вы мне прислали.

А если посмотреть из вечности на карусель, на которой мы сидим, легкомысленно мигая разноцветными огоньками, вселяющими в нас по-европейски рудиментарную надежду — это так трогательно!

И вообще, Доктор, я не знаю, зачем я это все пишу. Особенно после того, как кто-то назвал вас психотерапевтом. А психотерапевты в большинстве своем чешутся от нервной экземы и свалены своими тараканами наповал.

Доктор. Я совершенно искренне не понимаю, зачем вся эта куча слов, когда есть волшебный остров, говорить о котором не следует, чтобы туда не нагрянуло все это быдло, медведи в цепях, извращенцы и прочие любители Натали-тур. И не построили качественную дорогу, и не скурили всю дурь в Маккар-баре, а самого Маккара не развратили бы пошлыми надеждами на славу, скупив у него всю его психоделическую мазню. И не поменяли у Брайана диски с техно на диски с русским шансоном.