17 м/с
Шрифт:
И не сломали нашу карусель.
Часть пятая
48 часов с Фаустом
(Путеводитель по закоулкам души)
И вот теперь ответь мне, мой дорогой друг: счастье неизбежно или счастье невозможно? Только не надо говорить, мол, еще непонятно, что лучше. Особенно в такую рань.
Потому что именно в такую рань верится, что еще что-то не поздно. Например, пошуршать листьями в саду Фауста. Или, если повезет, посбивать иней с травы и посмотреть, как с самых стойких деревьев (предположительно — дубов) сметает последнюю ржавчину и уносит в неизвестном направлении. Поэтому, заклинаю тебя, ответь: где поворот на Монино? Нет ответа. И возможен ли он от человека, с которым мы не добрались даже до Речного вокзала? Что
Добро пожаловать к Фаусту.
То есть к Якову Брюсу, русскому Фаусту, как его называли. С русским, конечно, перегнули, потому что наш Брюс был потомком короля Брюса 1, памятного тебе по фильму «Храброе сердце», а также его брата Эдварда, короля Ирландии, оставшегося за кадром. Но это дела не меняет, потому что Брюс был фаустом из фаустов. Во-первых, он был практически ровесником того, легендарного, о котором в ужасе и благоговении шла речь сначала в книге Шписа, а потом у Гете. Во-вторых, по части украшения высохшей елки просвещения ему не было равных в нашем отечестве. Даже Санта-Клаус бы померк, будь он хоть вполовину образован. Брюс, говорят, владел всеми языками, кроме птичьего. И всегда мог поддержать беседу. Если, конечно, она была высокоученой. Рассказывают, что он трудился у Галлея и Флемстида, переводил Хюбнера и даже нашел общий язык со сварливым Ньютоном. И там, в башне у самого Ньютона, он наблюдал движение светил и написал по этому поводу трактат. И уехал, окрыленный. А Ньютон остался. И молодому Брюсу было невдомек, что мрачность и сварливость Ньютона проистекает от неудовлетворенности. От какой-то безнадежной придавленности силой всемирного тяготения. И что старик ищет избавления от этого в некоем тайном обществе, магистром которого и является. А наш Брюс летал уже по Северной столице на сверкающих и холодных крыльях познания, в уверенности, что все ему подвластно, стоит лишь взять повыше. Все и было подвластно: и Берг-коллегия. И Мануфактур-коллегия. И первая Российская Академия наук, и первая типография высокоученых фолиантов. И выигранные императору-неврастенику экспансивные войны. И даже распорядительство на самых пафосных в империи похоронах. Выше некуда.
А что потом, мой дорогой друг? Потом вот это сельцо. Вышел вдруг в отставку, купил и построил дом по собственному разумению и согласно всем правилам фаустианства. С башней и химической лабораторией.
Знаешь, мы бы здесь отлично смотрелись. Во-первых, потому, что теперь это санаторий для страдальцев желудочно-кишечного тракта. А у нас в связи с обострением кризиса среднего возраста на лицах такое тревожное выражение, что нам позавидует любой язвенник двенадцатиперстной кишки. А во-вторых, мы ведь тоже наивно полагаем, что за груз ошибок трудных нам причитается бонус. Что ошибочно. Стоит лишь подняться на башню.
Что проблематично. Потому что путь на башню ведет через балкон. А путь на балкон ведет через регистратуру, диетическую столовую с боржоми и зал для аэробики. И уже в регистратуре становится ясно: от проклятых вопросов здесь теперь не лечат. А в зале для аэробики кувыркаются женщины в байковых халатах. И они абсолютно правы, потому что в здоровом теле — здоровый дух, которому во время второго завтрака хочется второго завтрака, а не лезть по ржавой садовой лестнице в щелястую деревянную башню, которую не удостаивает посещением даже местный плотник.
Потому что именно ему, плотнику, уже давно (если не заранее) было известно, что никаких бонусов на башне не имеется.
Ибо что же было явлено пытливому взору Брюса, взобравшемуся на верхотуру своей по моде того времени барочной постройки? А вот что: долины ровныя, а чуть далее — перекособрюченное сельцо Глинки и это вечное жнивье, жесткое, как песья щетина. А еще? Ведь не может же пытливый взор ограничиться пейзажем, прибитым всемирным тяготением? Естественно, не может. Это ж башня, обсерватория, и там у Брюса хранились окуляры и двояковыпуклые линзы, отшлифованные вручную в Германии. И он взглянул наверх и увидел над вышеупомянутым жнивьем холодные бездны, моргающие своими бессмысленными и равнодушными глазенками. Возможно, именно в этот момент он воскликнул: «Пергаменты не утоляют жажды/ ключ мудрости не на страницах книг», а, возможно, и без этой реплики он смахнул со стола карты эфемерид и трактат о движении светил и планет. Потому что в момент обозрения пустот душе трудно смириться, что никто не движет солнце и светила, а что движутся они то ли по привычке, то ли из пустого принципа инерции. И что никто не за нас. И именно в этот момент душе — то ли назло, то ли от страха — хочется всего сразу и немедленно. То есть чуда.
Говорят, именно тогда Брюс и стал Фаустом. То есть народным героем и персонажем ужастиков, передаваемых из уст в уста.
Потому что первое, что сделал он, отвернув зевы телескопов от неплодотворных бездн, — это вечные часы. Он делал их в зале для аэробики, потому что это была главная зала и было, наверное, приятно, посиживать у камина, колупаться отверткой в вечности и поглядывать с некоторым даже злорадством на ноябрьскую хмарь за окном. И это так по-человечески понятно. Если не можешь измерить бездну своей конечностью, то создай бездну. Эти часы, так же как и ночную механику над башней, не надо было заводить, они себе шли и шли. И утешительным в них было то, что их известно кто запустил и с любовью за ними послеживает. Наверное, они ходили бы и теперь, но императрица, унаследовавшая после смерти Брюса диковину, распорядилась вделать в них караульного и барышню, и мастера по барышням сломали часы. Потому что чуду противны дешевые ярмарочные излишества.
А потом он спустился на балкон, глянул вниз, и внизу забил фонтан, как это и положено по всем правилам алхимии. Для чуда потребен фонтан. И не спрашивай меня, почему. Вот я сейчас постучу палкой по дну, лед расколется, и там появится вода. А это значит, что фонтан действует. Следовательно, чудо существует.
Но главные свои чудеса Брюс совершал вот здесь, в приземистом мезонине, потому что это была его лаборатория. И там хранилась не какая-нибудь хина или банальный нашатырь, а, как поговаривают, яды и кое-что покрепче. И в это просто нельзя не поверить, потому что, во-первых, в лаборатории каждого уважающего себя Фауста должна быть пудра «Красный лев», обращающая металлы в истинное золото, а во-вторых, Брюс некоторое время возглавлял императорский монетный двор — думается мне, неспроста. Но что нам до пудры, когда мы знаем, что главная проблема Фаустов всех времен и народов не в отсутствии денег, а в сиротстве! И каждый, в поисках то ли компании, то ли идеала, пытается побольше всего вокруг одушевить.
Говорят, что Брюс сделал такое снадобье.
Говорят, что у него была умопомрачительная девушка, которая кофий ему подавала. И будто бы однажды пришел царь прямо вот сюда, в этот мезонин, а Брюс сидит и в компании девушки кофий пьет. И царю предложил. Но царю больше девушка понравилась. Отдай, говорит, мне эту прелестную особу. А Брюс смотрит на девушку критически и отвечает: «Она немая». Тем лучше, воодушевился царь. Тогда Брюс признался, что он эту девушку из цветов сделал. Царь говорит, мол, какая разница, хоть из квашеной капусты, а из цветов даже очень комильфо. А Брюс уперся. Не отдам, потому что у нее нет души. «К черту душу!» — закричал царь. Брюс от этого просто в неистовство какое-то впал (друг мой, все письма Брюса имеют архивный номер, написаны на голландской бумаге гусиным пером и самыми обыкновенными чернилами, так что не подумай чего плохого), подскочил к девушке, выдернул какой-то штырь у нее из башки, она и рассыпалась цветами. Царь, говорят, чуть не убил тогда Брюса.
Впрочем, Брюс и без царя через этот порошок потом пропал, но сейчас не будем о грустном.
Видишь ли, несмотря на то что вокруг росли какие-то бадылья, из которых невозможно слепить даже репейное чучелко, мезонин все-таки был обитаем. Там на окнах висели ситцевые занавески, а внутри стояли кровати, застеленные проштемпелеванным бельем. Я сама это видела, потому что залезла в нишу для статуй и заглянула в окно. И еще там сидели люди и пили жидкий (диетический, что ли?) чай. Практически на тех же местах, где когда-то сидели Брюс с девушкой и царем, представляешь? И знаешь, меня это порадовало. Потому что я представила, как они жалуются друг другу на гастрит, и от чего он у них произошел — у кого от бессмысленной и беспощадной борьбы с мужем-пропойцей, а у кого от фанатичного сидения на огуречной диете. Потому что известно ведь, что гастриты — от страдания души. Хоть какое-то напоминание, не то что штырь из башки, и поминай как звали.
Говорят, что после конфуза с девушкой Брюс все-таки загрустил. Потому что девушка кого-то ему напоминала, а кого — он не мог понять. Он так заморочился, что весь свой пруд украсил по периметру статуями с таким же лицом. И стал приглашать на балы общество. Хотел народ порадовать, чтобы тот не сидел по своим углам в одиночестве? Или думал, что встретит такую девушку? Говорят, потом, когда след всех Брюсов простыл, имение в сельце Глинки приобрел купец и первым делом приказал утопить статуи в пруду. Наверное, боялся, что они все ринутся своей твердокаменной поступью кофий ему доставлять. Хотя в народе ходили слухи, якобы тетки эти не к добру. У народа, как и у жителей дома, были к тому основания: сам Брюс купил сельцо у Долгоруких и с тех пор все хозяева поместья сходили с ума по женщинам Долгоруким. А там такие времена настали, что это было политически непопулярно вплоть до смертной казни. Но им, наследникам Брюсова дома, все равно уже было, через что сгореть: по опале или по любви. А что самое прискорбное, мон ами, — этот дом сохранился. Самое старое именье в Подмосковье (оборол-таки Брюс вечность). Так вот, к примеру, ты или кто другой вполне может его перекупить, вынести и утопить в пруду все клистиры, а статуй, наоборот, достать и — мучиться остаток жизни по какой-нибудь девице, которая теперь в парижском, предположим, пригороде подрабатывает в варьете или же сидит в знойном Бутово и смотрит эмтиви. Только этого нам еще недоставало к нашим-то высоким рефлексиям…