1812. Фатальный марш на Москву
Шрифт:
Разумные солдаты осознавали, что вернейший шанс уцелеть – не покидать строя, и даже когда от полков почти ничего не оставалось, ядро держалось вместе, часто не более чем пару дюжин человек вокруг полковника и боевого орла. Когда их становилось и того меньше, уцелевшие принимали меры для спасения знамени. Доктор де Ла Флиз сам наблюдал, как сразу после Красного горстка выживших бойцов и офицеров 84-го линейного полка, открепив орла от древка и бережно завернув, повесили дорогой им знак на спину полковнику [182] . Затем, сняв полотнище, они сложили его, и командир обернул знамя вокруг груди, закрепив его под мундиром. Покончив с этим, они торжественно обнялись и тронулись в путь с полковником в середине {792} .
182
84-м
– К. Пего. – Прим. ред.
792
Roguet, III/539; La Flise, LXXIII/55; см. также T irion, 229-31.
Даже кавалеристы, потерявшие лошадей и вынужденные идти пешком, изо всех сил стремились догнать конных товарищей до ночевки, хотя это и заставляло их предпринимать нечеловеческие усилия. Однако люди знали, что найдут среди своих средства подкрепления сил физических и моральных. Некоторые кавалерийские формирования решались сойти с дороги и следовать параллельно ей, поскольку так вернее удавалось держаться вместе. Генерал Хаммерштайн [183] с сотней оставшихся вестфальских всадников именно так и поступил: они ушли в сторону, что позволило им сохраниться как единой части {793} .
183
граф Ханс-Георг фон Хаммерштайн-Экуорд, бригадный генерал вестфальской службы и генерал-адъютант короля Вестфалии, командовал тогда остатками трех полков легкой кавалерии 8-го армейского корпуса. – Прим. ред.
793
Holzhausen, 209,
Случай с сержантом Бургонем, у которого начался жар после Красного, отчего он отстал от своих, служит хорошим примером участи отбившихся солдат. Он вдруг очутился в совершенном одиночестве в промежутке между маршевыми эшелонами и, хотя ему повезло не встретиться с казаками, по дороге он видел множество тел убитых и обобранных ими людей. Когда поднялась метель, Бургонь заблудился и в отчаянии тащился по глубокому до колена снегу, спотыкаясь о трупы людей и лошадей. Он изнывал от голода, но не мог даже отрубить куска мяса от встречавшихся на пути конских останков, поскольку те замерзли и словно бы окаменели, а потому приходилось удовлетворяться пригоршнями снега с кровью лошадей. Скоро сержант превратился в отчаявшийся живой труп и непременно погиб бы, когда бы не спасший его товарищ {794} .
794
Bourgogne, 137-45.
Любые даже малые промежутки между двигающимися колоннами таили в себе опасность, ибо кружившие всюду казаки всегда находились начеку, готовые наброситься на добычу, не представлявшую риска для них самих. Когда рвалась упряжь у повозки и требовалась остановка для починки, она оказывалась по существу обреченной, если только ремонт не удавалось закончить до прохода хвоста колонны. Одиночка или небольшая группа солдат, задержавшихся нарубить кусков мяса мертвой лошади или развести костер, тоже запросто рисковали угодить в лапы к врагу.
Пленных по мере продолжения отступления на втором его месяце все чаще ждала самая незавидная судьба. При захвате их обчищали до нитки. Большинство казаков из иррегулярных отрядов не имели иного интереса к войне кроме добычи, а потому они хватали все представлявшее с их точки зрения хоть какую-нибудь ценность. Ближе к концу кампании встречались казаки с парой дюжин висевших на шее карманных часов, одетые в несколько богатых мундиров и шинелей, со сверкающими золотом эполетами, в самых разных шляпах с украшением в виде султанов и плюмажей на головах. Успев к тому времени нахватать много всевозможной добычи, они подвешивали ее к своим похожим на подушки седлам. Среди брошенного за Красным багажа один казак отыскал парадную форму Нея, которую не замедлил напялить на себя, и потом французские пикеты иной раз имели удовольствие лицезреть волосатое чудище в мундире маршала Франции, трусившее в их направлении на такой же косматой, как всадник, казацкой лошадке и показывавшее им язык прежде, чем ускакать на галопе {795} .
795
Mayer, 342-3; Olenin, 1996.
Регулярные казаки [184] ,
184
в данном случае автор снова имеет в виду казаков из полков полевой службы, не относящихся к донскому или какому-либо иному ополчению. – Прим. ред.
Суб-лейтенант 23-го драгунского полка Пьер Оврэ и четыре его товарища отстали на марше и попали в руки казакам. «Первым делом они отобрали моего коня, коего я счастливым образом сумел сберечь от суровости зимы, служившего для транспортировки моего личного имущества и вещей товарищей, – писал он. – Они взяли все и добрались до моего portmanteau, где хранилось кое-что из ценного нижнего белья и маленькая коробочка с драгоценностями, доставшаяся мне в Москве. Затем они обыскали нас и, не найдя денег у меня, решили, будто я прячу нечто, способное утолить их алчность. Они с такой яростью разорвали на мне одежду, что причинили ужасную боль. Но страдания мои не смягчили их сердец. Они раздели нас и принялись лупить деревянными древками пик. Мы оставались в кошмарном положении в снегу, на морозе в этом ледяном климате в течение некоторого периода, до тех пор пока казаков не спугнуло приближение крупного отряда французских солдат» {796} .
796
Auvray, 82.
Майор Анри-Пьер Эвертс из 33-го легкого полка 4-й пехотной дивизии 1-го корпуса Даву попал в плен под Красным. Его ободрали донага прямо на поле боя русские пехотинцы, забрав все ценное, а потом полезли в драку друг с другом из-за его часов. Когда майора и других офицеров привели в русский лагерь, они пожаловались офицеру, и генерал Розен [185] нашел для него шинель и дал выпить, желая успокоить и утешить его. На следующий день Эвертс отправился в путь в колонне из 3400 пленных, из которых до провинциального городка, призванного служить их местом содержания, добрались от силы четыреста. Казаки из конвоя вообще не давали пленным еды и позволяли местным крестьянам пытать их, когда те останавливались на ночевку {797} .
185
генерал-майор барон Г. В. Розен, командующий Гвардейской пехотной дивизией и передовым отрядом Главной армии. – Прим. ред.
797
Everts, 151, 157–8; Mayer, 347; Wilson, Invasion, 256; Placzkowski, 225.
Батальонный начальник Огюст Бретон, адъютант Нея, тоже угодил в неволю под Красным после ранения, но ему повезло быть взятым в плен на глазах у Милорадовича. Русский генерал сам перевязал его рану прежде, чем отправить в ставку Кутузова, где фельдмаршал дружелюбно обошелся с ним. Однако как только Бретон с товарищами оказался за пределами штаб-квартиры, их раздели и ограбили казаки эскорта, которые присвоили полагавшиеся пленным деньги, утесняли их с едой и с удовольствием издевались, не позволяя, например, пить, когда доходили до ручья или не давали разводить огонь по ночам. Пленных гнали в темпе форсированного марша, и если кто-то останавливался подтянуть панталоны или справить нужду, его били, если же такой бедняга не успевал быстро вернуться в колонну, то и убивали. За пределами затронутого войной региона жалостливые помещики и даже крестьяне иногда давали пленным еду и одежду, но и это часто отбирали у них конвоиры. Из колонны в восемьсот человек в июне 1813 г. в живых остались только шестнадцать.
Как правило, чем позднее солдат попадал в плен, тем хуже оказывалась его участь. Когда морозы стали более сильными, казаки находили забавным раздевать пленных догола и в таком виде гнать по снежной пустыне. Процент выживших всегда был невелик, но он и вовсе снизился до минимума по мере того, как в плен попадали все более ослабленные люди, а провизии и одежды в распоряжении самих русских становилось все меньше. И чем дальше к западу они теряли свободу, тем длиннее делался путь в места их содержания в России.