1876
Шрифт:
— Он не исключал возможности поселиться когда-нибудь во Франции. — Слабый аргумент, я это сам знал.
— Они никогда ему не позволят. Ну что же. — Эмма накинула все еще роскошную соболиную шубку своей матери. — Пусть помолвка состоится под Новый год. Думаю, так будет лучше всего.
— А свадьба в июне?
— В церкви Благоволения. Где же еще? — Эмма улыбнулась, и ее темные глаза газели остро напомнили мне вдруг прекрасные, искрящиеся, всевидящие глаза Аарона Бэрра. — От Нового года до июня уйма времени.
— Слава богу. А что ты о нем думаешь? — Я еще держал в руках конверт Уильяма Сэнфорда.
— Я думаю, что это необыкновенно грубый дикарь, — сказала она по-французски, — к тому же слишком самоуверенный.
Я не понял.
— На Джона это непохоже.
На лице Эммы в зеркале отразилось изумление.
— Я думала, что ты имеешь в виду непристойного мистера Сэнфорда.
— Нет. Нет. У него манеры, недопустимые даже для американского миллионера. Я говорил про Джона.
— О, Джон… — сказала она, вздохнув. — Думаю, он именно такой, каким кажется. А это уже кое-что. Конечно, после Анри…
— Он не слишком плох?
— Не слишком.
— И не слишком хорош?
— Папа, мне тридцать пять, и у меня нет выбора, да и времени у меня тоже не осталось.
Вот так-то. Меня всегда восхищала суровая французская практичность, хотя от нее до костей пробирает холод. Эмма поцеловала меня в щеку и ушла. Ее фиалковый запах до сих пор витает в комнате.
3
Дни бегут в постоянной и утомительной череде светских встреч. Если верить популярной прессе — а такой здесь явный переизбыток, — блистательная княгиня д’Агрижентская является сенсацией нью-йоркского сезона; встречаются иной раз туманные намеки на то, что она, возможно, вскоре выйдет замуж здесь, в «Старом Готаме», за кое-кого из никербокеров. Все это пишется в ужасном, подражательном стиле.
Отнюдь не туманно Эпгарам было объявлено, что миссия Эммы на этой планете будет выполнена в июне. Покоренная их добротой, она выразила готовность расстаться с мишурой своего старосветского высокого титула ради не столь блестящего, но отмеченного истинной исключительностью и значимостью положения миссис Джон Дэй Эпгар.
Сестра Вера, казалось, вот-вот лишится чувств от восторга при мысли о своей новой родственнице, а третий брат Эпгар удовлетворенно объявил мне с глазу на глаз, дымя своей зловонной сигарой, что по положению на сегодняшний день предстоящий брак одобряют две трети из девяти Эпгаров. Остальных беспокоит религия Эммы, а также Париж. «Но они присоединятся к большинству в первый день Нового года, когда мы объявим о помолвке». А пока в течение одной или двух недель новость не будет обсуждаться, хотя это уже не секрет.
После того как я получил деньги от Боннера, я больше не просыпаюсь посреди ночи, терзаемый страхами. Но, даже учитывая гонорар из «Леджера», доллары в этом городе тают, как вчерашний снег.
Уже решено, что мы отправляемся в Вашингтон пятнадцатого февраля и я начну для «Геральд» свои «наблюдения» (подходящее словечко для того, чем я буду заниматься; Джейми оно тоже нравится).
Миссис Пэрен Стивенс вручила нам письма двадцати ее близким друзьям, с которыми нам предстоит познакомиться. Мы еще не решили, снять ли нам дом на те два или три месяца, что мы проведем в столице, или остановиться в гостинице. Я склоняюсь к гостинице, потому что это дает нам возможность не отвечать приглашением многим, кого нам придется посетить.
Сегодняшний день был заполнен, как и все остальные. В полдень я отдаю Эмму в распоряжение Эпгаров. Затем я завтракаю, как правило, в устричном баре. Эти милые заведения располагаются в подвалах; с улицы их замечаешь по полосатым, белое с красным, столбикам с большим шаром наверху.
Однако сегодня от устричного бара пришлось отказаться и позавтракать в ресторане с Ричардом Уотсоном Гилдером. Я решительно отказался от обеда в его доме из страха перед его сестрой. Мужеподобная девица, Дженетт предана литературе; у нее на все своя точка зрения, и, задав вам вопрос, она тут же сама на него отвечает. Жена его очаровательна, но в часы завтрака она обычно рисует в своей студии. Я отказался также от нового визита в клуб «Столетие» или «Лотос». В подобных местах встречаешь слишком много писателей и, увы, совсем мало издателей.
В прошлую субботу состоялось мое обещанное выступление в «Лотосе». Всем понравились мои рассказы о Франции после падения империи, но никакого интереса не вызвали французские писатели.
Я встретил Гилдера во французском ресторане с хорошей репутацией; он расположен на Четырнадцатой улице точно напротив роскошного зала «Стейнвей», где играют оркестры и болтают лекторы. Если не ошибаюсь, в один из своих приездов в Нью-Йорк его открыл Чарльз Диккенс.
«У матушки Лино» — вполне сносный ресторан, хотя и чересчур откровенно богемный (клиенты, разумеется, а не повара и официанты), и я получил от завтрака удовольствие. Я даже получил удовольствие от общества Гилдера; это весьма приятный человек, несмотря на свои неустанные усилия чего-то добиться в литературном мире, отчего я испытываю некую неловкость. Я встретился с ним, потому что он редактор «Скрибнере мансли» и охотно меня печатает. Он же воспылал страстью к моей… экзотичности, что ли?
— Вы такой чисто американский писатель и в то же время такой иностранный! — Лицо его сияло довольством в клубах пара от превосходного фасолевого супа.
К счастью, у мадам Л и но есть маленькие столики наряду с длинными столами, которым так преданы американцы. Даже в гостинице «Пятая авеню» приходится обедать за столом на тридцать персон, за которым зачастую сидит именно столько совершенно чужих вам людей. Ничего не поделаешь. Демократия.
Я сказал щедрому Боннеру, что могу написать для него очерк о нью-йоркских ресторанах. «Пусть это будут парижскиерестораны, и я его покупаю!» Кто-то сказал мне в клубе «Лотос», что Боннер заплатил Брайанту 5000 долларов за довольно-таки неуклюжие стихи на смерть Линкольна. За такую сумму даже я готов превратиться в поэта и сочинять стихи на любую тему.
— Я вовсе не чувствую себя иностранцем, — солгал я Гилдеру, смакуя фасолевый суп, в который я щедро добавил уксуса. — Все как в старые времена. Мы могли так сидеть в таверне «Шекспир». — У Гилдера недоумение на лице. Я рассказал ему, как в этом милом заведении в тридцатые годы любил собираться литературный и театральный Нью-Йорк; увы, оно давно снесено и забыто. Гилдер млеет от воспоминаний об Ирвинге, Халлеке, Купере. Я из кожи вон лезу, чтобы его усладить.
— Думаю, что в те дни литераторы были ближе друг к другу, чем в наше время. — Мне вдруг пришло в голову, что Гилдер моложе Эммы.