1876
Шрифт:
Когда я был молод, мне нравилось чувство опасности, совращения, даже насилия, связанное с этим кварталом. Но сейчас все иначе. Нет, оно не исчезло, — просто изменилось, скорее даже расцвело благодаря иммигрантам, которые заполнили чердаки, подвалы и крошечные комнатки ветхих лачуг, образующих треугольник площади. Самое крупное здание, некогда винокурня, недавно превращено богомольными дамами в миссию. С обеих сторон кривобокого дома узкие проходы: один из них известен как «Аллея убийц».
— Увидев все это, Диккенс пришел в ужас. — Гилдер кивнул
Нас окружили нищие. К счастью, рядом были полицейские. После наступления темноты полиция благоразумно куда-то исчезает, и тогда на Пяти углах вместо закона правят кулак, нож и револьвер.
На углу Уорт-стрит нам преградила дорогу черная, в буквальном смысле слова, фигура — одежда, лицо, руки (хотя и не чернокожий).
— Господа, хотите посмотреть собак? Как раз сейчас начало. Здесь рядом, на аллее.
Гилдер сказал, что нас это не интересует, хотя, должен признаться, мне бы очень хотелось посмотреть этот новый, ужасный, нелегальный вид азартной игры. Специально натренированного терьера пускают в небольшой оцинкованный ящик, полный крыс. Терьер убивает их всех, но и сам выходит из схватки изрядно потрепанный. А тем временем делают ставки: сколько крыс он загрызет и сколько это займет времени? Иногда в одном сеансе участвует до сотни крыс.
— Очень популярная игра, — неодобрительно отозвался Гилдер.
— Среди бедноты?
— И среди богатых тоже. Позор.
Несколько проституток попытались нас соблазнить, но они могли бы заинтересовать разве что до бесчувствия пьяного моряка, потому что были не только непривлекательны и грязны сами, но, казалось, даже их лохмотья пропитаны заразой. И даже я, всегда питавший нечто вроде пристрастия к платной любви, едва ли не бежал от них без оглядки, как и утонченный Гилдер; казалось, один взгляд этих несчастных созданий способен вызвать жжение в течение целого года, и тут даже добрый бог Меркурий не поможет.
Когда мы шли по Томас-стрит (обсуждая, как покупаются книги, — обычная тема разговоров нью-йоркских бумагомарателей), я увидел публичный дом, где я когда-то растрачивал себя регулярно во всех смыслах этого слова. Дом не изменился. Теперь он, однако, от подвала до чердака набит итальянскими иммигрантами.
Когда мы шли мимо, дети хлынули из дома, как лава (сравнение кажется мне подходящим, поскольку все они неаполитанцы), и окружили нас, требуя денег. Я швырнул им несколько медяков, заговорив с ними на их языке, что их сильно поразило. Кстати, я чаще говорю на нью-йоркских улицах и в ресторанах по-французски, по-немецки и по-итальянски, нежели по-английски. Весь рабочий люд, не считая ирландцев, по-английски не говорит, а язык, на котором говорят ирландцы, можно назвать английским с большой натяжкой.
И все же после двух месяцев общения с литературным миром во мне снова пробудился интерес к жизни дна. Сегодня я отдался ему безраздельно.
Хотя сейчас уже поздний час, я чувствую себя превосходно, несмотря на усилия, которые
Джейми заехал за нами по дороге в театр, далее должен был последовать ужин у Дельмонико. Я думал, что он приедет со своей невестой, красавицей из Балтиморы, но он был один и не совсем трезв. К счастью, за многие годы знакомства Эмма научилась быть к нему по-сестрински снисходительной (двадцать лет назад, когда Джейми таскал ее за волосы, она ловко ставила ему подножки). У нас получился прямо-таки выезд en famille, когда мы втроем устроились в его карете.
— Сегодня вас ждет редкостное удовольствие, — все повторял Джейми, и, хотя он пытался сохранить свой сюрприз в секрете, мы оба знали, что это будет, ибо газеты вот уже несколько дней ни о чем другом не пишут.
Театр находится лишь в одном или двух кварталах от гостиницы, и все же прошло не менее получаса, пока каждая из длинной вереницы карет останавливалась и выпускала своих пассажиров у входа в новый «Парк-тиэтр» (бледная тень старого, несмотря на яркие кальциевые лампы и увеличенную авансцену).
— Ну конечно, это Оуки Холл! — сказал я, когда мы присоединились к очереди у театрального подъезда. — Ведь сегодня его премьера.
— В газетах я читаю только о нем, но до сих пор не знаю, кто же такой Оуки Холл. — Эмма быстро пробегает глазами наши газеты, но часто мало что в них понимает.
— Необычайно яркая личность, не правда ли, Скайлер? — С тех пор как Джейми стал единственным владельцем «Геральд», а я — его специальным вашингтонским корреспондентом, он перестал обращаться ко мне с неизменным уважительным «мистер» или «сэр». Что ж, времена меняются.
— Мне не приходилось с ним сталкиваться. — Я повернулся к Эмме. — Он был мэром Нью-Йорка. Членом твидовской шайки. Его тоже не раз пытались посадить за решетку. — Кстати, Твид, по слухам, обосновался в Мексике, где ему ничто не грозит.
— Оуки избежал тюрьмы, потому что крал умеренно. — Джейми весьма расположен к Холлу, которого все находят очаровательным и считают к тому же самым элегантно одевающимся мужчиной Нью-Йорка (что бы это ни значило). Будучи мэром, он не только крал деньги, но и удостоился титула «короля богемы». Адвокат по профессии, он питает страсть к сочинительству; журналисты обожают его и видят в нем своего выдающегося собрата.
— Он сочинил пьесу. Я читал об этом в газетах. — Через запотевшее стекло кареты видна освещенная яркими огнями афиша: «Суровое испытание», пьеса, как утверждают газеты, «предоставленная театру и поставленная» (хотя на самом деле еще и написанная) Оуки Холлом, который, к радости ньюйоркцев, также и исполнитель главной роли.
Оказавшись в фойе американского театра впервые после 1837 года, я испытал прежнее возбуждение. Тогда в Нью-Йорке совершенно другой «Парк-тиэтр» играл для совершенно другой публики, ныне почти целиком исчезнувшей и присоединившейся к большинству.