1876
Шрифт:
Мы как раз выехали на Пенсильвания-авеню, и Эмма разглядывала все вокруг с любопытством и изумлением.
— Я был здесь только один раз. В течение двух дней в тысяча восемьсот тридцать шестом году. И мало что помню, кроме того, что и запоминать-то было нечего. Теперь по крайней мере они возвели город.
— Где?
— Слева и справа. Великая столица мира. — Шикарным жестом я обвел пансионы и бары, рестораны и отели, выстроившиеся вдоль Пенсильвания-авеню, лишь недавно, как объяснил кучер, замощенной асфальтом. Здания выцветшего красного кирпича с белыми рамами кажутся меньше,
Со времени моего первого приезда в этот город направление улицы изменилось: теперь она идет совершенно прямо от Капитолия до здания министерства финансов и затем резко сворачивает вправо, через один-два квартала снова поворачивает налево, разрезая пополам лужайку перед Белым домом, какой я ее помню. Часть лужайки, отделенная от Белого дома этим новым отрезком Пенсильвания-авеню, называется теперь парком Лафайета; в центре его установлена статуя не Лафайета — что было бы слишком логично, — а Эндрю Джексона верхом на лошади. Меня порадовало, что Капитолий наконец достроен.
— Здесь было отвратительное временное здание… кажется, коричневое.
— Красивое здание. — Эмма дала высокую оценку Капитолию. — Но эта улица вроде бы ведет в никуда? — Она перевела взгляд на Пенсильвания-авеню. — Там же ничего нет!
Мы выехали на Шестую улицу напротив отеля «Метрополитен», весьма потрепанной копии гостиницы «Индиан куин», в которой я когда-то останавливался в чудовищно жаркий вашингтонский летний день и мучался всю ночь напролет, объевшись за роскошным обедом в Белом доме Эндрю Джексона; то был мой единственный визит в обитель, о которой мечтает столько наших соотечественников.
— Ты только посмотри на чернокожих!
— Негры всегда составляли здесь большинство. Надо же кому-то работать.
— Самая настоящая Африка! Это так чудесно. Почему никто нас не предупредил?
Я думаю, что Эмма более права, чем подозревает, потому что Вашингтон — это в самом деле тропический полуколониальный город. Чувствуешь, что под его поверхностью кипит туземная жизнь, совершенно не соприкасающаяся с существованием белых визитеров, категории людей, состоящей не только из сменяющих друг друга правительственных чиновников, но и тех местных белых, гордо именующих себя Старожилами и имеющих такое же отношение к периодически меняющимся политическим деятелям, как старые ньюйоркцы, живущие возле Мэдисон-сквер, к тем тучным пришельцам, которые живут севернее.
Отель «Уиллард» расположен на том углу, где Пенсильвания-авеню поворачивает направо у министерства финансов, здания в стиле неоклассицизма, которое напомнило Эмме церковь Мадлен в Париже.
— Столь же неприглядно, — сказала она.
Отель — шестиэтажное здание. Снаружи оно довольно непрезентабельно, а внутри тщательно отделано в причудливой американской версии стиля Второй французской империи, который многие находят вульгарным, а лично я люблю — эти тесные, сверкающие позолотой и готической роскошью частные дома многих американцев и общественные здания.
Когда мы вошли под навес у входа, приятные, но не слишком расторопные черные слуги забрали
У входа в главный вестибюль стоял директор, молодая копия Уорда Макаллистера.
— Добро пожаловать в столицу, княгиня, мистер Скайлер. — Он низко поклонился. Мы пробормотали, как мы счастливы быть гостями отеля. Точно на параде, мы прошествовали через полутемный, украшенный фресками главный вестибюль, старательно обходя во время этого торжественного шествия бесчисленные Ьронзовые плевательницы.
— Ваши друзья уже здесь, княгиня. Они ждут вас в ротонде. — Он сказал это, когда я регистрировался (всего десять долларов в день за номер с двумя спальнями и трехразовую еду). В общей сумятице никто из нас не обратил внимания на слова директора. Эмма и в самом деле с любопытством разглядывала все вокруг, а я читал записку Чарлза Нордхоффа, вашингтонского корреспондента «Геральд»: если мы не слишком утомлены, он хотел бы пригласить нас сегодня вечером пообедать.
Директор провел нас не в наш номер, а в еще большую гостиную с высоким куполом, опирающимся на позолоченные колонны. На выложенном мозаикой полу многочисленные диваны и кресла, на которых восседали, по-моему, политики со своими избирателями — сборище, по-своему столь же опасное и тревожное, как и бродяги на балтиморском вокзале.
Прямо под куполом стояла высокая, крупная дама с большим бюстом.
— Вот она! — воскликнул директор, обращаясь к даме. — То есть вот они. Ваши друзья, мистер Скайлер и княгиня.
Мы с Эммой остановились перед этой абсолютно незнакомой дамой, которая наклонила голову с величественностью Таинственной Розы.
— Я, — заявила она голосом, который, отразившись эхом от купола, звучал как голос кумской сибиллы, возвещающей недобрую весть, — миссис Фэйет Снед.
Директор оставил нас на милость сибиллы.
— Не думаю, что мы имели честь… — начал я. Эмма просто смотрела на нее, как в зоопарке.
— Вы, несомненно, знаете меня как Фэй. — У нее был глубокий южный акцент, но при этом легко понятный, поскольку каждый слог произносился с равным ударением.
— Фэй? — глупо переспросил я.
— Под этим именем я пишу. Для «Вашингтон ивнинг стар». А это моя дочь. — Чуть более крупная копия Фэй надвигалась на нас из зверинца политиканов и избирателей (которые, слава богу, не обращали на нас никакого внимания, потому что политическое лицедейство важнее обычного театра). — Вы, без сомнения, знаете ее по псевдониму Мисс Гранди. А в жизни она мисс Огастин Снед. Она тоже регулярно пишет в «Стар». А теперь пожалуйте сюда.
Слепо и послушно мы проследовали за этой опасной парочкой в дальний конец ротонды, где за стеклянной дверью виднелось благословенное содержимое бара.
— Вы можете пропустить стаканчик, мистер Скайлер, — снисходительно сказала миссис Снед. — Я сама терпимость, как и все Снеды. Вон тот черный нас обслужит. А вы, княгиня, выпьете чаю.
— Да, да, — охотно согласилась Эмма, когда мы уселись в кружок неподалеку от бара, откуда официант принес мне мятный джулеп (отличный коктейль, который нахваливает Макаллистер, но не угощает им) и чай трем дамам.