1876
Шрифт:
Увы, с другой стороны от меня сидела миссис Саутворт, которая рассказала мне сюжет своего нового романа.
— Действие его происходит в заграничной европейской стране, где имеются горы и бесчисленные замки. Ваша дочь очень мне помогла. Но скажите откровенно, что произошло между вами и моей старой подругой Фэйет Снед, известной преданным читателям «Ивнинг стар» как Фэй?..
— Ровным счетом ничего. Просто она нас интервьюировала. Вместе с дочерью. Мы были ими очарованы. — Должным образом обе дамы написали о нас (в разные номера «Стар»), и стиль их статей ничем не отличался от обычного стиля таких авторов: тысяча прилагательных, мало глаголов и множество слабых каламбуров, которые обожают вашингтонцы.
— Видите ли, миссис Фэйет Снед из-за княгини пребывает в ужасном настроении. Позволю себе намек: это как-то касается волос.
— Несчастный случай? — В голосе моем звучали сожаление и неподдельная тревога.
Саутворт была очень довольна своей хитростью.
— Да, мистер Скайлер. По совету княгини миссис Фэйет Снед вымыла свои не самые прекрасные волосы в керосине и…
— Они вспыхнули?
— Нет. Хуже, если только это возможно. У нее выпали волосы, мистер Скайлер.
— Великий боже! Но… но какимкеросином она пользовалась? — имровизировал я на ходу.
— Она поступила в точном соответствии с инструкциями княгини.
— Но ведь княгиня говорила о французском керосине, он не такой едкий, как… о, неужели миссис Фэйет Снед употребила обыкновенный американский керосин?
— Боюсь, что да. Недоразумение…
— Конечно. О, нам нужно ей написать. Послать цветы.
— Парик был бы куда уместней, хотя это не совсем деликатный подарок.
— Представить себе не могу, как она допустила подобную оплошность. Эмма всегда дает очень точные советы. — Надеюсь, я кое-как залатал пробоину. Если же нет, то возмездие в печати от мисис Фэйет Снед, она же Фэй, несомненно, будет ужасным.
Эмма говорит, что сегодня она, конечно, не заснет от хохота. Я же с некоторым любопытством отмечаю, что в этом городе пульс у меня нормальный и что я сплю без лауданума. Очевидно, Африка нам обоим идет на пользу.
где продаются отнюдь не только патентованные лекарства, но и мороженое, а также оригинальная смесь под названием «нектар крем-сода» (холодная содовая вода с персиковым либо миндальным экстрактом). Если продавцы вас знают, то они также примут от вас ставки на скачках. Великая столица и провинциальный городок уживаются бок о бок под крышей отеля «Уиллард».
— Я слышал, вы были в гостях у Белнэпов.
— Да. Похоже, что Эмма знала прелестную Киску еще в Париже. Она очаровательна. А он не так занудлив, как прочие политические деятели.
— Хорошо. Что вы с ними знакомы, я хотел сказать.
Я сразу не понял значения этой ремарки.
— Эмма отправилась с ней покататься.
— Интересно, знает ли миссис Белнэп…
— Знает — что?
— Что топор вот-вот опустится на ее прелестную шейку.
— За что?
— Как и ее сестра, Киска торговала гарнизонными магазинами в различных военных поселениях по всей стране.
Хотя я и привыкаю уже к местному образу жизни, я еще не был готов включить эту милейшую молодую женщину в число тысячи и одного высокопоставленного жулика.
— Что такое гарнизонный магазин?
— Речь идет об исключительном праве держать магазин в расположении воинской части или военного учреждения. На этом гребут хорошие деньги. Много лет назад Кискина сестра, еще более прекрасная, чем сама Киска, приобрела для некоего Марша право торговать в Форт-Силле на индейской территории. Дело в том, что на этом месте уже был магазин, и прежний коммерсант, естественно, не хотел его уступать. Но что он мог поделать против приказа, подписанного военным министром? К счастью для него, Марш оказался покладистым человеком. Он разрешил упомянутому коммерсанту оставаться на своем месте при условии, что тот будет платить ему двенадцать тысяч долларов в год. Тот счел это условие разумным. Белнэпы — тоже, потому что они получают ежегодно половину этой суммы. Вот почему утонченная Киска имеет возможность покупать французскую мебель и заказывать платья в Париже.
— Ну и ну, — выдавил я из себя.
— Вчера я послал статью об этом в «Геральд».
— И что будет?
— Комиссия конгресса собрала уже почти все доказательства. Они вот-вот вызовут Марша для дачи показаний.
— Он скажет правду?
— Думаю, у него нет выбора.
— А что будет с военным министром?
— Похоже, сядет за решетку. — Нордхофф испытывал мрачное удовлетворение при мысли о том, что хоть одному злодею придется пострадать.
— Трагическая история, — неуместно прокомментировал я. — Бедная девочка!
— Умнейшая девочка, если не считать того, что в конце концов она попалась. Я вижу, вы расстроены, Скайлер. Она и вам вскружила голову?
— Да нет, что вы. Но я все думаю, как бы я поступил на ее или его месте. Взял бы я деньги? — Вопрос этот я задаю себе все чаще и чаще — по мере погружения в пучины африканской морали.
— Я бы не взял. — Законченный пруссак Нордхофф не задумался ни на мгновение.
— А я бы мог, — честно ответил я. — Потому что я слабый, как и они. А потом — это обычай страны.
— Мы с вами, Скайлер, должны попытаться изменить если не страну, то по крайней мере ее обычаи.
Был приятный весенний день, и мы с Нордхоффом отправились пешком в так называемый Газетный ряд, отрезок тротуара неподалеку от Пенсильвания-авеню, на Четырнадцатой улице, где вашингтонские журналисты сидят со своими друзьями на складных стульях под тенью высоких раскидистых деревьев, а мальчишки-курьеры снуют между ними и редакциями с гранками в руках. Здесь обхаживают прессу члены конгресса, жаждущие увидеть свое имя в печати, а негры-официанты из баров по соседству приносят мятный джулеп, а заодно отгоняют коров, которые иной раз забредают сюда и ходят по тротуарам, мудро уклоняясь от своего злейшего врага — трамвая.
Журналисты тепло приветствовали Нордхоффа. Он весьма уважаемый корреспондент, и мне это не кажется удивительным. Ко мне они относятся дружески, но всерьез не принимают. Это не та публика, что читает книги, и тот вид журналистики, которому отдаю предпочтение я, не производит на них никакого впечатления. Кроме всего прочего, через несколько недель я уеду. Они могут позволить себе относиться ко мне сниходительно.
— Марк Твен любил сиживать здесь целыми днями, когда писал «Позолоченный век», — сказал Нордхофф, заказывая нам обоим холодную содовую воду. — Все время уверял нас, что писать об этом городе просто невозможно.