1876
Шрифт:
Белнэп повернулся к Чендлеру.
— Скажи ей ты, — прошептал он, уставившись в пустой камин и опустив голову, словно в молитве; сзади он был похож на пузатый бочонок, обтянутый черной материей.
— Клаймер начал процесс импичмента. Час назад он выступил с речью на заседании палаты представителей.
— Спаси нас боже! — Киска больше не играла: она была сама настороженность и хитрый ум. Лиса, попавшая в западню, готовая в случае необходимости отгрызть собственную лапу.
Чендлер, насколько это было мыслимо в данной ситуации, пытался их утешить.
— Должен сказать, речь потребовала от него крайнего напряжения, если учесть, что он ваш добрый друг. В один из моментов мне показалось, что он вот-вот рухнет.
— Жаль, что не рухнул. Что будет дальше? — Киска посмотрела на мужа, но черный бочонок безмолвствовал.
— Теперь будет суд, — сказал Чендлер. — Мы не можем этого избежать. Но у них не хватит голосов, чтобы осудить нас. — Это «нас» было просто восхитительно. — Требуются голоса двух третей сената. К тому же немало сенаторов полагают, что нельзя предать импичменту и осудить человека, уже не занимающего должность.
— Господин министр, как все это отразится на предстоящих выборах? — Я исправно играл свою роль серьезного, но дружественно настроенного журналиста.
— Вполне возможно, что республиканская партия потерпит поражение, — безучастно отозвался Зах Чендлер.
Бочонок повернулся вокруг своей оси.
— И все из-за негодяя Марша — извините, княгиня, — и его чертовки-жены.
— Зло извечно сопутствует делам человеческим, — нараспев сказал Чендлер.
Они просто неподражаемы. Вина переложена на Маршей, и, таким образом, эта никому не ведомая чета будет ответственна на вечные времена не только за крушение надежд на третий срок генерала Гранта, но и за возможный финал шестнадцатилетнего безмятежного правления республиканцев.
Я посмотрел на Эмму, опасаясь, как бы она cc расхохоталась, но она сидела мрачная, как на похоронах. Я чувствовал себя в этой комнате предателем, потому что с каждым словом Заха Чендлера я представлял со все большей определенностью — и радостью — факт президентства Тилдена.
Но Зах Чендлер думает иначе.
— Человек, которому это больше всех пойдет на пользу, — Бристоу.
— Ваша партия выдвинет его кандидатуру? — Мне не следовало говорить «ваша», но Чендлер, кажется, ничего не заметил и продолжал относиться ко мне как к одному из «своих».
— Если такое случится, я убью его! Клянусь! — Эти слова донеслись с синего плюшевого шезлонга.
— Его ждут нелегкие времена, — вкрадчиво сказал Чендлер. — Я не думаю, что «стойкие» пойдут за человеком, который покрыл грязью генерала Гранта.
Белнэп сел в кресло напротив нас. Мне было его искренне жаль. Он принял деньги за оказанные услуги, но у меня язык не поворачивается назвать его дурным человеком. Он просто жертва этого места, и я имею в виду не столько милую сердцу Эммы Африку, как мы окрестили столицу этой страны, но саму страну — этот сильный, уродливый, клокочущий мир, посвятивший себя заколачиванию денег любой ценой. Конечно, если бы правосудие распространялось на всех и каждого беспристрастно, то большая часть конгрессменов оказалась бы в тюрьме, а гостей на приемах миссис Астор заметно поубавилось.
Что же до самого Гранта, то для меня это глубокая загадка, которую Белнэп усугубил, сказав:
— В последний раз, когда я разговаривал с генералом Грантом — все это уже началось, — я сказал ему: «Какой длинный и странный путь мы прошли, вы и я, от битвы при Шайло и Виксбурга», а он ответил: «И конца ему пока не видно» — что бы это ни значило.
3
Полночь. Эмма легла, она совсем выбилась из сил, а я должен еще попытаться осмыслить вечер, проведенный в Белом доме.
Долгожданное приглашение наконец-то поступило, «большой» обед был дан в честь дуайена дипломатического корпуса барона Якоби, болгарского посланника. Из сотни гостей примерно половину составляли дипломаты и иностранные гости, категория людей, к которой, по мнению советников Белого дома по приемам, относимся мы с Эммой.
— Любопытно, — заметил Нордхофф; мы пили с ним персиковый нектар с крем-содой в аптеке на первом этаже отеля. — Не спускайте глаз с госпожи Грант.
— Почему? Может стащить бумажник? — Вот так мы говорим о наших правителях.
— Мне просто кажется, что сегодня она будет не в духе. Днем она без приглашения явилась на заседание кабинета министров и, ко всеобщему замешательству, стала превозносить доброту своей подруги Киски и честность генерала Белнэпа.
— Не знал, что она причастна к политике.
— Конечно, нет, о чем и говорит ее поступок. Так или иначе, была предпринята, хотя и безрезультатная, попытка спасения личных друзей. Суд продолжается.
Точно в семь часов наемная карета доставила нас с Эммой к Белому дому, где мы пристроились к длинной веренице экипажей, по очереди подъезжавших к портику, или «пиацца», как называет его госпожа Грант. Эмма снова была в платье королевы Елизаветы с картины Винтергальтера, с длинным газовым шлейфом, заполнившим все заднее сиденье. Мы изо всех сил старались его не перепачкать.
— Как мне следует называть президента? — спросила Эмма.
— Мистер президент, полагаю, или, может быть, генерал.
— Не величество, не высочество?
— Нет, нет! Это неуместно. Здесь мы все равны.
— Прелестный дом, — сказала Эмма, когда мы вышли из кареты. Чернокожий привратник ввел нас в вестибюль, где собрались уже почти все гости — нехарактерное для Вашингтона сборище ввиду явного преобладания иностранцев.
Барон Якоби — приятнейший и умнейший маленький человечек, который лучше говорит по-французски, нежели по-английски; он представился Эмме: