1876
Шрифт:
— Вы были так добры, пригласив нас… — отвечал я учтиво и даже как бы слегка смущенно, чувствуя себя в этой комнате едва ли не предателем.
— Я также знаю, что вы оба более чем добры к моим друзьямгенералу и госпоже Белнэп. — Это было сказано твердо и громче, чем следовало. Я посмотрел на президента. Он услышал и остался недоволен. Жестом всадника, передающего вожжи лакею, он направил гостя, который его приветствовал, к госпоже Грант, заставляя меня уступить ему место.
— Ты помнишь полковника Клейпула? — громко сказал президент, и полковник быстро оттеснил меня; госпожа Грант его помнила.
Вот и все о моей первой встрече с самым знаменитым генералом в мире. Должен сразу же сказать, что Грант произвел на меня не такое сильное впечатление, как Эндрю Джексон, чью руку я пожимал когда-то в этой же самой комнате. Я обнаружил в Гранте весьма странное, глубоко укоренившееся качество (да, я помню, что сказал Готорн о своем старом друге президенте Пирсе: он «глубок, глубок, глубок», хотя, конечно, Пирс был трижды поверхностен). Если Джексон был блистательный аристократ прерий, необычайно довольный собой и своим местом в истории, то Грант не глубок, но загадочен. Его мрачное, обиженное лицо резко противоречит уверенному голосу, быстрым умным глазам, которые одновременно привлекают и гонят прочь — печать военного гения, который почему-то не трансформировался в политический, как должно было произойти, потому что генералы вопреки легенде просто по характеру своей профессии отлично разбираются в политике.
Нас повели к столу. Государственная обеденная зала отражает вкус госпожи Грант: кошмарно богатая, витиеватая, сумеречная.
Мы сидели за огромным подковообразным столом. Мне досталось место более чем скромное. Справа от меня была жена французского дипломата (знамение судьбы?), слева — госпожа Гарфилд. У нее звучное имя Лукреция; эта властная женщина весьма привлекательна, рыжие волосы высоко взбиты вопреки преобладающей моде.
— Я уже встречала княгиню, — призналась она, когда нас медленно обносили громадными блюдами из кованого золота и чеканного серебра; всего было двадцать пять блюд и шесть марок хорошего вина. — В доме бедной Киски Белнэп.
— О да, Эмма мне рассказывала, — солгал я. Удивительно, насколько скрытна моя дочь. Хотя мы разговариваем обо всем и вся вполне откровенно, я то и дело с изумлением обнаруживаю, что она тайком от меня обедала у Бельмонтов или, скажем, болтала с Лукрецией Гарфилд у Белнэлов. Эмма легко хранит секреты, я этим даром обделен. Она сама секрет, а я весь как на ладони.
— Конечно, я спросила ее, знакома ли она с бедняжкой Кейт Спрейг. — У гордой Лукреции, похоже, все женщины — бедняжки.
— Да, Эмма часто виделась с Кейт в Париже. Я же с ней едва знаком.
— Какое падение для нее. — Госпожа Гарфилд не могла скрыть своей радости по этому поводу; она совсем оживилась (тут я ее понимаю), когда подали мои излюбленные мэрилендские крабы. Она тоже питает к ним слабость.
— Потребовались годы, чтобы я решилась взять в рот первого краба. В Огайо не знают, что это такое. — Она съела краба целиком, с панцирем и клешнями, и продолжала: — Я всегда так ревновала Кейт, что просто не могла находиться в одной с ней комнате.
Редкостное признание. Ревность — чувство, в котором не признаются обитатели политических и социальных вершин.
— Знаете ли, генерал Гарфилд был протеже ее отца, председателя Верховного суда Чейза. Мы все из Огайо, и, разумеется, не секрет, что до того, как мой муж на мне женился, он сходил с ума по Кейт, такая она была в те дни хорошенькая, хотя генерал и говорил мне, что нос у нее чересчур курнос. Наверкое, он просто хотел меня утешить. Она была самой настоящей королевой Вашингтона от линкольновских времен до паники; потеряв всё, она вынуждена была уехать в Европу. — Радость от того, что кто-то другой разорился, очевидно, имеет всеобщий характер. Аарон Бэрр весь просто сиял, когда узнавал, что очередной основатель Соединенных Штатов вчистую разорился.
— Не всё. — Я коснулся существа дела. — Она приобрела сенатора Конклинга.
От этой реплики паруса Лукреции слегка обвисли, но уже вскоре снова наполнились ветром.
— Верно. Но я даже представить себе не могу, что это может дать любому из них. Скорее всего, ничего, поскольку оба пребывают в законном браке.
— Развод?
— У нее есть повод. Бедняжка. Никто ее не осудит. Я имею в виду, что Билл Спрейг невменяем, он пьет как сапожник и просто опасен. Но госпожа Конклинг — истинная леди.
— Значит, в январе будущего года в этой комнате будет принимать госпожа Конклинг. — Я кивнул в сторону госпожи Грант, чьи глаза сверхдипломатично следили за всеми гостями сразу.
— Я в этом вовсе не убеждена. — Лукреция Гарфилд отказалась от кларета, которому я воздал должное (и, боюсь переусердствовал, рука снова дрожит, хотя лихорадка, тревожившая меня последние дни, прошла). — Я бы сказала, что во главе этого стола будет сидеть госпожа Блейн, бедняжка. У нее такой светлый ум. Но шестеродетей! Я хочу сказать, что она не знает покоя.
— Но мистер Блейн не генерал, а насколько мне известно, теперь выбирают только генералов.
— Сенатор Конклинг тоже не генерал, но на него пал личный выбор президента. — Первое указание на то, что Грант отдает кому-то предпочтение. — Я не хочу этим сказать, что генерал Грант думает вмешаться в отбор кандидата, — продолжала Лукреция. — это не в его стиле. Но он хочет, чтобы выдвинули кандидатуру сенатора Конклинга. Если же Конклинга не выдвинут — а его, конечно, не выдвинут, и тому немало причин, в том числе и бедняжка Кейт, — то Грант хотел бы видеть президентом государственного секретаря Фиша, но его тоже не выдвинут. Поэтому кандидатом будет Блейн, так думает мой муж, — добавила она, впервые перестав выступать в роли независимого эксперта и признав, что она вращается на орбите вокруг солнца-Г арфилда.
Жена французского дипломата больше смеялась, чем смешила. Хотя и вполне тактично, она подтрунивала над лидерами нашей великой республики; должен признаться, что, глядя на мрачного маленького президента, сосредоточенно жующего жареную говядину (самое замечательное из услышанного мною о Гранте то, что он не выносит вида крови и не ест «ничего, что ходит, — как он выражается, — на двух ногах», исключая, таким образом, из своей диеты дичь и людей), на тучных мрачных государственных мужей, облаченных в старомодные черные сюртуки (Эмма совершенно права: запах от плохо вымытых и нечищеных вашингтонских политиков отменно тяжелый), на перенаряженных прихорашивающихся дам, точь-в-точь фермерских жен на маскараде, — я не мог не согласиться с тем, что нашей светской сцене определенно не хватает того, что Макаллистер именует словечком стил.Но если для себя я нахожу вполне естественным отпускать на сей счет едкие замечания, то слушать то же самое из уст безусловно второразрядной французской дамы для меня совершенно непереносимо.