1876
Шрифт:
После ужина я сидел с Нордхоффом в фойе «Уилларда» и рассказывал ему то, что услышал про Блейна от Гарфилда.
— Очень умно, — был его приговор, который послышался мне среди довольного тявканья.
— Значит, Блейн оказал трем железнодорожным компаниям какие-то услуги?
— Услуги! Да он у них в кармане. И у Фишера в кармане. Когда Блейн продал своим друзьям все эти закладные на дорогу Литтл-Рок — Форт-Смит, Фишер преподнес ему в подарок закладные на отчуждение земель стоимостью сто двадцать пять тысяч долларов и упомянутые
Еще я узнал, что Блейн использовал свое влияние спикера палаты представителей для того, чтобы железная дорога Фишера получила от конгресса дарственную на важнейший участок земли.
— Он глубоко в этом замешан, — подытожил я.
— По самую макушку. Впрочем, в Вашингтоне ничего нельзя знать заранее.
— Гарфилд полагает, что за этим стоит Бристоу.
— «Стойкие» считают, что Бристоу — виновник всех неприятностей. Но если Блейн будет уничтожен, то отнюдь не из-за Бристоу. Дело в том, что впервые за много лет в палате представителей демократы располагают большинством, и они жаждут крови.
Кровь. Красная кровь. Я вспомнил о красной птичке на зеленой ветке, мое доброе знамение.
— Следовательно, Гарфилд хитрит, он хочет, чтобы я обнародовал сейчас эту историю, притом в его изложении.
— Да. Потому что тогда скандал разразится и утихнет до республиканского конвента в июне.
— Наверное, я все равно должен это написать.
Нордхофф задумался.
— Конечно, это пойдет нам на пользу — заручиться расположением Гарфилда. Да и вам тоже.
— Значит, я должен написать так, чтобы ублажить и Гарфилда, и Блейна.
— Да. А дальше вступаю я и день за днем буду сообщать убийственные подробности.
— Выходит, Блейну конец?
— Так должно быть, но он очень коварен и умен и пользуется здесь всеобщими симпатиями.
— Что же, позволить ему стать президентом?
Нордхофф находит ситуацию забавной.
— Увы, я не думаю, чтобы это зависело от нас с вами. Демократы выжмут из этого все возможное, желательно — накануне конвента. Вы несколько облегчаете его участь, публикуя статью сейчас. А насчет того, что он будет президентом… ну, знаете ли, Скайлер…
— Да, да, знаю. Он чересчур продажен.
— Разве этого недостаточно?
— Для американцев, видимо, нет.
— Вы слишком жестоки к нам. Я хочу, чтобы эти выборы стали утренним горном. Чтобы все пробудились от спячки. И мы можем это сделать — вы, я и еще кое-кто.
— Что сделать? Историю? Но ведь истории нет, — сказал я, провозглашая теорию барона Якоби, — есть только беллетристика разной степени достоверности.
— О чем это вы?
— Я хотел вам рассказать о забавном споре относительно истории, какой мы вели с Гарфилдом. Он уверял меня, что правду можно найти в старых газетах, письмах, дневниках. Затем он предложил мне написать историю Блейна, опубликовав в «Геральд» лживую версию, приготовленную им для печати.
—
— Дорогой Нордхофф, в данном случае я знаю только то, что выназываете правдой. Но вы можете ошибаться. А насчет правды, выходящей наружу, вы, думаю, заблуждаетесь. Впрочем, если вы и правы, кто может это проверить?
2
Джейми Беннет телеграфировал мне: «Ваша статья о Блейне обеспечивает выдвижение Конклинга и избрание Тилдена. Об этом говорит весь Нью-Йорк. Поздравляю». Пришло также весьма приятное длинное письмо от Джона Биглоу: «Час назад я был у губернатора, и он читал вслух нескольким друзьям ваши удивительные и сокрушительные разоблачения Блейна. Губернатор доволен и очень вас хвалил. В душе мы немного опечалены, потому что рассматривали Блейна в качестве кандидата в президенты, которого будет легко победить. Конклинга — несколько труднее, а труднее всего — Бристоу. К счастью, «стойкие» ненавидят Бристоу; Чет Артур даже позволил себе заявить, что Бристоу никогда больше не получит поста в качестве республиканца. Губернатор сказал: «Не думал, что ваш друг Скайлер станет создателем президентов!» Конечно, надо послушать еще, что ответит мистер Блейн».
Когда Биглоу писал это письмо, мир еще не слышал ответа Блейна. Но сегодня — 24 апреля — затравленный колосс республиканской партии поднялся в палате представителей и, попросив слова в порядке личной любезности, произнес одну из самых ярких речей в истории конгресса. Таково всеобщее мнение. Собственного у меня нет, потому что мне пришлось посетить дантиста и удалить коренной зуб. У меня все еще кружится голова от закиси азота, и правая щека, которая и без того уже многие годы не соответствует тому, что миссис Саутворт назвала бы «впалой», чудовищно распухла.
Эмма была на Капитолийском холме с Нордхоффом; после речи Блейна они пришли проведать меня. Я сидел, скорее возлежал в кресле-качалке. Нордхофф сразу же устроился за письменным столом, чтобы написать отчет в завтрашний номер «Геральд», а Эмма под аккомпанемент эпизодического лая Нордхоффа описала мне апофеоз Блейна.
— Он был неподражаем, папа! — Эмма возбуждена специфическим театральным действом Вашингтона.
— Ну и словечко! — сказал Нордхофф, продолжая строчить свою корреспонденцию.
— Он и в самом деле был неподражаем! Публика просто обезумела. Там были все.
— Кроме меня, — прошамкал я, еле ворочая языком.
— Бедный папочка! Я так и не спросила про зуб. Было больно? — Мы быстро исчерпали эту тему и вернулись к блейновскому спектаклю.
— Его голос дрожал. В один из моментов он даже разрыдался…
— Как актер, — заметил Нордхофф, продолжая писать фразу, которую, я уверен, он произносил. — Плохойактер.