1876
Шрифт:
— Я никогда ничего не одобряю и не осуждаю, если это касается тебя. Ты взрослая женщина. Делай как хочешь.
— Это сэкономит наши расходы.
— А онбудет там?
— Нет, если уедет к Блейну. Мне кажется, он клюнул.
— Жаль, что тыне можешь заняться политикой.
Эмма засмеялась.
— Я, наверное, была бы такой же идиоткой, как наша императрица.
— А что же Джон?
Ответ последовал мгновенно:
— Он с такой же легкостью сможет навещать меня в «Брунсвике», как и в «Пятой авеню».
— Ив Ньюпорте?
— Дениз пригласит его. «Я буду твоей дуэньей», — сказала она мне. Это удивительная женщина, папа. Нам так повезло.
2
Мой очерк о выставке Столетия наконец закончен и набран. Сделать это было нелегко, потому что Брайант до сих пор остается таким же упрямым редактором, каким был в годы моей юности. Нескончаемые споры относительно отдельных слов, грамматики, юмора; это последнее качество он не слишком жалует, даже в тех случаях, когда распознает.
— Но, Скайлер, конечно же, Клеопатру нельзя назвать самым прекрасным экспонатом выставки. Все кругом говорят, что это безвкусица.
Я воспел поразительную восковую Клеопатру, выполненную в натуральную величину. Популярнейший экспонат изображает знаменитую особу, возлежащую в лодке; на одной восковой руке чучело попугая, который хлопает крыльями через равные промежутки времени. Нил изображен в виде змеи, головы розовых купидонов поворачиваются слева направо, а их возлюбленная моргает глазами, как это бывает на ранней стадии глаукомы, а вовсе не от страсти.
Брайант заставил меня выкинуть несколько звучных определений и всю иронию. С другой стороны, ему показался очень интересным мой рассказ о том, как толпа встретила появление Гранта, Бристоу и Блейна. Он слушал меня внимательно, очень прямо сидя за своим столом; голова пророка казалась объятой пламенем заката, что горел в окне точно за его спиной.
— Мы встречаемся завтра в вашей гостинице, — сказал он, почесывая ухо кончиком гусиного пера. — Несколько… достойнейших либеральных республиканцев. Мы хотим спасти репутацию нашей бедной страны.
— Это легко сделать, проголосовав за другую партию.
Брайант вздохнул и, немного помолчав, сказал:
— Я был в Олбани сразу же после вступления Тилдена в должность губернатора. Он очень любезно представил меня законодательному собранию. Вы знаете, он один из моих самых дорогих и старейших друзей.
— Однако вы не можете отдать ему свой голос.
Он сердито вскинул свою величественную голову пророка.
— Что значит «не могу»? Я просто не доверяю его партии. И хотел бы вдохнуть жизнь в партию республиканцев.
— При помощи Бристоу?
— Многие из нас предпочитают его другим кандидатам. Но Бристоу согласен баллотироваться только от республиканской партии. Он никогда не выдвинет свою кандидатуру в качестве независимого, как это сделал Грили. Бристоу из Кентукки, а в этом штате, говорит он, живут лояльные республиканцы.
— Честные республиканцы?
— Какой это ужас, Скайлер! Подумать только, мы требуем от президента лишь одного: чтобы он не крал денег.
— Как же мы дошли до жизни такой? — Мне и в самом деле было интересно, чем это объяснит Брайант.
— Война. — Он ответил быстро, как будто давно все продумал. — Кучу денег пришлось добывать и тратить, чтобы подавить бунт. А где тратится много денег, там неизбежно возникает коррупция. Да и железные дороги внесли свою лепту. Драчка за государственные субсидии, за отчуждение земель для прокладки дорог, за голоса конгрессменов. Только сильная личность способна противостоять искушению.
— Вы, например, отказали Твиду. — Не знаю, с чего это я заговорил с ним так бестактно, даже жестоко. Может быть, я до сих пор сердит на него за надругательство над моей Клеопатрой?
— Я не вступал в сделку с Твидом. — Он отвечал гладко, но туманно. Но Брайант недаром вот уже полвека пребывает на общественном поприще, его на испуг не возьмешь. — Кажется, один раз «Пост» получила какие-то деньги от муниципалитета. Но когда ваш друг Нордхофф обрушился в нашей газете на шайку Твида, я нисколько ему не мешал. Вы же читали его заявление от двадцать первого апреля.
— Да, он показывал мне перед тем, как опубликовать.
— Значит, вам известно, что он категорически отрицает, будто я уволил его из-за нападок на твидовскую шайку.
— Но почему же вы его уволили?
— Совсем по иным причинам. Он превосходный журналист, и я восхищаюсь вами обоими за все, что вы сделали для изобличения Блейна. Вообще-то… — И так далее.
Другой мой редактор больше мне по вкусу. В пять часов я встретился с Джейми в «Хофман-хаус», самом большом баре Нью-Йорка, излюбленном месте встреч элегантных политиканов и франтоватых магнатов.
На задней стене бара висит огромная, в коричневых тонах картина француза Бугеро: пышнотелые обнаженные дамы, едва скрытые кустарником. Сам бар посверкивает позолотой, гербами; ни один дюйм потолка или стен не обделен зеркалами или иными украшениями. Мне это очень нравится.
До прихода Джейми я наведался к длинному столу, на котором выставлены самые изысканные в этом городе закуски, входящие в меню бесплатного завтрака. Положив себе салата из омаров, ничуть не хуже того, что подают у Дельмонико, я в отличном настроении устроился за маленьким столиком и, попивая мятный джулеп, смотрел, как зал постепенно заполняется тучными бюргерами.
Я пребывал в состоянии, близком к эйфории (хотя я снова еле дышу), благодаря успешному посещению магазина королевских гаванских сигар сразу после встречи с Брайантом. Не знаю, может все дело в прекрасной весенней погоде, но я снова чувствую себя молодым репортером и не обращаю внимания на явную затрудненность дыхания; здравый смысл мне подсказывает, что однажды эта проблема исчезнет сама собой, как и прочие монотонные и, в общем-то, тщетные усилия.