1917, или Дни отчаяния
Шрифт:
– От лица какой партии вы говорите, Виктор Викторович? – внезапно перебивает Терещенко. – Кто вы? Анархист? Социал-демократ? Социалист-революционер?
– Последнее, – сообщает Ропщин после недолгого раздумья. – У вас есть предубеждение против эсеров?
– За последний год, господин Ропщин, я профинансировал несколько революционных партий, так что мой вклад в возможные перемены уже достаточно весом. Поясните мне, почему я должен помогать вам, а не другим?
– Собственно говоря, у меня нет аргументов, за исключением того, что моя партия
– О да… Я игрок и, говорят, неплохой.
– В забеге на ипподроме одна лошадь обязательно придет первой. И если вы ставите на всех лошадей, то в проигрыше не будете никогда. Вам понятна ассоциация?
– А вы, господин Ропщин, циник.
– Я реалист. Вы – богаты. Вы, как и мы, считаете, что самодержавие – зло для России. Я не думаю, что вы станете бомбистом, но уверен – как неравнодушный человек либеральных взглядов не останетесь в стороне от революции. Оставить след в истории одними деньгами невозможно, а мы – это ваша возможность расписаться на теле вечности.
– А вы еще и поэт…
– Я прозаик…
– Тысяча рублей в месяц. – сказал Терещенко, доставая чековую книжку. – Могу выписывать чек, могу переводить средства на указанный вами счет. Сумма не обсуждается.
– Щедрое предложение.
– Более чем.
– Сегодня предпочтительнее чек.
Мишель выписывает чек и передает его собеседнику.
– Благодарю.
– Так вы, Виктор Викторович, все-таки литератор? Или профессиональный революционер?
– Я, Михаил Иванович, сейчас работаю над романом. Большим романом. Но только тогда, когда не занят делом всей моей жизни – будущим России.
– Что ж… Как закончите книгу, пришлите экземпляр – любопытно будет прочитать.
– С удовольствием, Михаил Иванович. Разрешите откланяться?
Они пожимают друг другу руки.
В дверях Ропщин сталкивается с Дориком – Федором Федоровичем – кузеном Терещенко, раскланивается и выходит прочь.
– И кто этот «юноша бледный со взором горящим»? – спрашивает кузен.
– Литератор, мы познакомились на одной из суббот у Мережковских… Денег просил.
– Держу пари – он карбонарий! – говорит Дорик, падая на кожаную кушетку.
– Откуда ты знаешь? – улыбается Терещенко.
– Тут каждый второй карбонарий просит денег на русскую революцию… – морщится Дорик. – Папа говорит, что удобнее всего делать революцию из Парижа. Или из Швейцарии. Безопасно, климат прекрасный, кухня хорошая, вина превосходны. Опять-таки, сыр вкусный… Правда, жить на широкую ногу стоит немалых денег и их порой не хватает на революционную деятельность!
– И дядя дает?
– Наверное, дает, но не всем. К нему господа революционеры тоже ходят караванами – на всех не напасешься. Спроси его, он тебе ответит, как масон масону…
– Дорик! –
– Секрет Полишинеля, – смеется Федор Федорович. – Все мало-мальски обеспеченные люди в этой стране состоят в масонских ложах. Мне повезло, я младший сын в семье, и меня туда никто не тащит. И слава Богу! Я совершенно не чувствую себя обделенным! К делу, Мишель! У меня сегодня самостоятельный полет. Поддержишь присутствием?
Июнь 1910 года. Аэродром под Парижем
Аэродром – это громко сказано. Поле, несколько больших сараев, бочки с горючим в загородке.
Возле сарая на траве стоит странная конструкция, более похожая на изломанную этажерку, чем на самолет. Но это самолет, пусть и непривычной компоновки, но самолет.
На жестком сиденье в середине летательного аппарата сидит Дорик. Перед ним автомобильный руль, сзади – мотор и винт.
Чуть поодаль стоят Маргарит и Михаил.
Мотор с треском начинает работать. Дорик машет рукой, и аэроплан начинает катиться по полю. Винт сзади превращается в сверкающую плоскость. Самолетик двигается все быстрее и быстрее, на лице Дорика страх и восторг одновременно. Аэроплан подпрыгивает и взмывает в воздух, правда, невысоко. Он летит, качая крыльями, как подбитая утка.
Мишель и Маргарит кричат и бегут вслед.
Коснувшись травы огромными колесами, он снова взлетает и на этот раз держится в воздухе больше 20 секунд. Еще прыжок, еще…
И вот крылатая машина уже катится, треща двигателем.
Дорик выскакивает на землю, бежит к Мишелю и Маргарит. Он возбужден, счастлив и испуган.
– Я летел! – кричит он. – Мишка, брат! Я летел, как птица! Вуазен – гений! Теперь я знаю, чем буду заниматься всю жизнь! Мы с Сикорским построим самый лучший самолет на свете! Самый лучший, самый быстрый! И я назову его нашим именем – Терещенко!
Он обнимает Мишеля и целует Маргарит в щеку.
– Все! Едемте пить! Сегодня – самый счастливый день в моей жизни!
Июнь 1910 года. Парижский дом Терещенко. Поздний вечер
Возле дома останавливается «роллс-ройс» Михаила. Они с Маргарит входят в парадное. Ожидающий их домоправитель с поклоном подает Терещенко телеграмму. Тот читает. Хмурится.
– Что-то случилось? – спрашивает Маргарит.
– Это от матери. Дела семьи требуют моего нахождения в Петербурге.
– Полагаю, – говорит Маргарит, – что спрашивать, поеду ли я с тобой – излишне?
– Пока – да.
Они поднимаются по лестнице.
– Что значит «пока», Мишель? Я никогда не стану русской княжной, а значит, никогда не буду угодна твой матери.
– Я подготовлю твой переезд в Петербург, Марго.
– Но не сейчас?
Михаил качает головой.
– Не сейчас, дорогая. Обещаю, я буду приезжать к тебе так часто, как смогу.
– И сколько это будет длиться? Год? Два?
– Я не знаю, девочка моя, я не знаю…