1937. АнтиТеррор Сталина
Шрифт:
Проверка вузов Азово-Черноморского района показала широкое сочувствие Николаеву и Зиновьеву. В узком кругу и даже на открытых собраниях студенты говорили: «Зиновьев и Каменев имеют огромные заслуги перед революцией, были друзья Ленина, а теперь это смазывается»; «Если бы почаще убивали таких, как Киров, то жилось бы лучше, и страна вздохнула бы свободней»; «Одного шлепнули, скоро всех шлепнут. Скоро всех их перебьют»; «Я приветствую Николаева за убийство Кирова». [176] Говорившие такое немедленно арестовывались (хотя студент Кондеев успел произнести несколько речей в защиту Зиновьева и Николаева, а затем скрылся). А сколько решили промолчать, но думали так же?
176
Общество и власть в 30-е годы. Повествование в документах. М., 1998. С. 100–102.
На
177
'Лубянка. Сталин и ВЧК—ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 576, 579–582.
У арестованных зиновьевцев находят архивы листовок, завещание Ленина, платформу Рютина, оружие, хранившееся с Гражданской войны, часто без регистрации.
На суде Котолынов подтвердил, что слышал от Зиновьева: «Лучше бы его не было». [178] Это — о Сталине.
Надежду на жизнь подсудимым давало только полное «разоружение перед партией». Котолынов всячески демонстрирует, что ему нечего скрывать. Он во всех подробностях рассказывает о политическом подполье. Но убийство — нет, ничего не знал. Котолыно-ву удалось фактически доказать, что он почти не общался с Николаевым в 30-е гг. Котолынов признавал разве что моральную ответственность зиновьевского течения за настроения Николаева.
178
'Там же. С. 300–301.
'Там же. С. 302–303.
Делались ли эти признания под пытками? Сомнительно. Во-первых, если к заключенным применялись пытки, которые их «сломали», то почему большинство обвиняемых не призналось в причастности к убийству, а Шатский — вообще ни в чем? Во-вторых, избивать коммунистов до 1934 г. было опасно, так как их пока не расстреливали. Все могло еще повернуться, подследственный мог стать уважаемым работником, руководителем. Массовые жестокие избиения подследственных стали обычным делом с 1937 г., когда следователи знали — итогом признаний станет расстрел или превращение в лагерную пыль.
На процессе 28–29 декабря Котолынов снова подтвердил: «Я морально отвечаю за тот выстрел, который был сделан Николаевым, но в организации этого убийства я участия не принимал».
Приговор был готов заранее, но у председателя суда В. Ульриха возникли сомнения, стоит ли его выносить. Ульрих звонил Сталину, говорил о своих сомнениях, но Сталин приказал довести дело до запланированного конца.
Сталин, следивший за ходом следствия, уже мог понять, что ленинградские зиновьевцы не были организаторами убийства. Но машина была запущена, и ее остановка означала бы триумф невиновных Зиновьева и Каменева, унижение Сталина и невозможность выкорчевать среду, которая порождает радикальные настроения и в конечном итоге — терроризм. Сталин решил не отступать. Все обвиняемые были расстреляны.
Выслушав приговор, Николаев кричал, что его обманули. Перед расстрелом Котолынова Агранов и Вышинский спросили его: «Вас сейчас расстреляют, скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова». На это Котолынов ответил: «Весь этот процесс — чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны…»
«Двурушники»
В одном Сталин был уверен — Зиновьев лгал, когда писал о прекращении им оппозиционной деятельности. В 1932 г. Зиновьев говорил своим сторонникам, что будет «только выжидать». [179] Чего он ждал? Войны, «мировых развязок». 24 декабря Г. Евдокимов признал, что в разговоре с ним в ноябре 1934 г. Зиновьев «критиковал работу по созданию единого фронта» во Франции. [180] Единый фронт «притуплял» мировую конфронтацию.
179
Реабилитация. Политические процессы 30—50-х годов. С. 162.
180
Жуков Ю.Н. Следствие и судебные процессы по делу об убийстве Кирова. // Вопросы истории. 2000. № 2. С. 42.
Сам Зиновьев признал, что и после 1933 г. обменивался информацией и политическими мнениями с Каменевым, Евдокимовым, Бакаевым, Куклиным и другими ближайшими соратниками: «многое идет-де «здорово» и хорошо, а многое — плохо, не так, с «накладными расходами» и т. п.». [181]
Да иначе и быть не могло. Профессиональные революционеры не могли не обсуждать судьбы революции, даже под угрозой репрессий. И этим они представляли угрозу для Сталина, были законсервированным «теневым кабинетом» левых коммунистов.
181
Реабилитация. Политические процессы 30—50-х годов. С. 161.
'Там же. С. 156.
До 1 декабря 1934 г. Сталин был готов терпеть эти разговоры при условии, что они будут происходить в узком кругу. Но вот кто-то стал расчищать с помощью террора дорогу к власти оппонентам Сталина. Зиновьев утверждал, что ничего не знал о ленинградском центре. Он, конечно, сохранял авторитет среди ленинградских единомышленников, возможно, они надеялись таким образом расчистить ему дорогу к власти. За это он готов признать моральную ответственность.
Сталину нужно было еще сильнее скомпрометировать и изолировать оппозиционные группы. 23 декабря было решено снова отправить зиновьевцев в ссылку. Но вот 6–7 января Бакаев признал под давлением следствия: «Мы питали наших единомышленников клеветнической, антипартийной, контрреволюционной информацией о положении дел в партии, в ЦК, в стране… Мы воспитывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Сов-правительству, в частности, и в особенности к т. Сталину». [182] Большую роль сыграли также аналогичные показания Сафарова. То же потом признают Зиновьев и Каменев, но в другой тональности. Одно дело — политические разговоры в стиле «с одной стороны — с другой стороны», другое — ненависть к товарищу Сталину.
182
Там же. С. 165.
Опираясь на показания Бакаева и Сафарова, следствие все сильнее «раскручивало» ядро зиновьевской фракции, члены которой делились воспоминаниями о своих политических беседах с 1928 г. «Наша тактика сокрушения врага заключается в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить», [183] — вспоминал Агранов.
13 января, по окончании следствия, Зиновьев писал: «Сначала казалось, что убийство т. Кирова и мое привлечение в связи с таким делом есть просто нечто вроде обрушившейся скалы, которая нечаянно хоронит почему-то меня под своими обломками… Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925–1927 гг. все же были «правильными» и что, раньше или позже, партия эту нашу «заслугу» признает.
183
Там же. С. 157.
Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т. е. по сути двурушничать… утешались тем, что-де многое с 1928 г. делалось «по-нашему», но делается с «большими накладными расходами» и т. п. Соответственно всему этому питали враждебные чувства к партруководству и к т. Сталину». [184]
Каменев вспомнил такой эпизод: «После ареста Бакаева и Евдокимова ко мне пришел Зиновьев, чрезвычайно взволнованный, и сообщил мне об этих арестах. Я его всячески успокаивал. Он был все же чрезвычайно возбужден и бросил мне фразу, что он боится, как бы с делом убийства Кирова не получилась такая же картина, как в Германии 30 июня, когда при расправе с Рэмом заодно был уничтожен и Шлейхер». [185] Зиновьев не знал, что Рэмом решено назначить как раз их с Каменевым.
184
'Там же. С. 159–160.
185
Лубянка. Сталин и ВЧК—ОГПУ—НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 650.